На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина

— То же самое мне обещали, когда мы уходили из Минска в сорок первом, — вырвалось помимо воли у Лены в приступе отчаяния. — И вместо этого я оказалась здесь.

— Где неплохо-таки устроилась! Спишь на перине, жрешь от пуза! — бросил прислушивающийся к разговору «Обувщик» зло. — Не то что мы! Почти голыми руками выгребающие уголь из стен шахты! На своем горбу таскающие телеги эти проклятые! Знаешь, что с Поэтом случилось? Его тележкой раздавило в шахте сегодня утром! Его напарник умер сразу же, а он вона как. Да что ты вообще знаешь о том, как под немцем быть?

Лену хлестнуло наотмашь этими жесткими и злыми словами. Он был и прав, и не прав одновременно. В животе снова засосало противно от пустоты, которую уже ничем было не заполнить. Вспомнился белый кафель, блеск инструментов и кусок ярко-голубого неба в оконце операционной. Скрутило все внутри тут же острой болью, от которой исказились черты лица.

— Отставить, — тихо прервал его «Командир» и для верности взял «Обувщика» за руку и чуть подтолкнул в сторону раненого, мол, помоги товарищам поднять его. Но тот подчинился не сразу. Бросил напоследок все так же отрывисто и зло, сплюнув на пол Лене под ноги:

— Аккуратнее с ней, Командир. Кто знает, что она делала, чтобы вот так при немцах ходить? Не своя, не советская она все-таки… Не наша!

«Командир» помолчал немного, наблюдая, как медленно и осторожно поднимают с земли бледного «Поэта», на лице которого уже лежала явная печать смерти. Потом подобрал свою куртку и вернулся к по-прежнему замершей Лене.

— Я не могу тебя взять, — твердо сказал он. — Потому что здесь ты будешь в большей безопасности, чем в моей группе. Ты сама видишь это. Сейчас не время для разбирательств, кто свой, а кто чужой. После. Мы будем разбираться в этом после. Но тебе лучше остаться здесь и достаться конца войны. Я обещаю, мы заберем всех из немецкого плена. Никто не останется на чужбине.

Он, видимо, ждал возражений, потому сделал паузу, предоставляя Лене такую возможность. Но она молчала, понимая бессмысленность уговоров. Все повторялось, как тогда с Войтеком, несколько месяцев назад. Только в этот раз не было никаких условий.

Она была просто «чужая» без каких-либо оговорок.

— Ты продолжай то, что делаешь, — продолжил «Командир». — Это правильное дело. Можно даже не класть хлеба или другой еды. Последний раз нас вдруг обыскали перед уходом. Мы ведь не все съедаем сразу на станции, несем остальным. По очереди, чтобы не рисковать. Двое из наших сейчас в карцере. Фрицы решили, что они украли где-то хлеб. Но ты продолжай, слышишь? — повторил он твердо, заметив, как побледнела от ужаса Лена при понимании, как подставила своих под наказание нечаянно. — Для нас женское слово сейчас даже важнее, понимаешь? Что кто-то думает о нас, ждет, поддерживает. Словно из дома каждому пишут. Ради этого жить хочется, понимаешь? И быть человеком, а не животным с рефлексами. Ну, чего ты нюни тут распустила? Только-только вон какая смелая была, а тут…

Лена с удивлением поняла, что действительно плачет. Словно где-то внутри открылся наконец шлюз, не позволяющий ей прежде выплеснуть всю накопленную боль в слезах, получая долгожданное облегчение. А потом этот тихий плач только усилился, когда «Командир» вдруг положил ей ладонь на затылок и привлек к своему плечу.

— Тихо, тихо, успокойся, — шептал он. — Сейчас нет времени для слез. Потом. Ты выплачешь все потом. Я же вижу, что ты тоже натерпелась, что нелегко было и есть. Но сейчас не время, понимаешь? Потом поплачем над своими бедами и обидами. После победы.

«Командир» был совершенно прав. Времени для оплакивания своей боли, своих потерь и обид не было. Она их только задерживала сейчас, ухватившись за рукав лагерной куртки «Командира», а медлить им было нельзя. Не в такой близости от лагеря. Не с таким тяжелым раненым на руках. А еще ведь где-то в доме напряженно отмеривала минуты Кристль, угрожавшая вызвать полицию при задержке.

— Вы сказали, что носили остальным еду, — отстранилась Лена от него, позволяя разуму взять верх над эмоциями. Затолкать их обратно за створки шлюза и закрыть наглухо. — Вас не тридцать человек? Вас больше?

— Нас сто шестьдесят три, — произнес глухо «Командир». — Теперь сто шестьдесят три. Есть и другие. Пиши для них! Не бросай только, слышишь? Это важно!

Она вспомнила, как жадно вглядывалась в лица пленных, когда их гнали по улице Фрайталя, и не могла не схватить снова за рукав куртки «Командира».

— Дементьев Николай… Там есть Дементьев Николай? — голос сорвался при имени брата, но «Командир» все же услышал и только головой покачал, к огромному облегчению Лены. И следом прошептала второе имя, которое страшилась услышать не меньше в ответе. — А Соболев? Константин Соболев?

— Соболев? — задумался «Командир», и сердце Лены ухнуло куда-то вниз. — Возможно. Не уверен… вроде бы…

Он окрикнул ближайшего к нему товарища, того, кто когда-то спрашивал про Брянск. Тот сообщил быстрым шепотом, что, кажется, во второй бригаде шахтеров есть Соболев. Только имени он не помнит, все звали пленного просто «Соболь». По имени всех звать было просто нереально — в одной только бригаде было шесть Василиев и три Николая.

— Вот что, — решительно заявил «Командир», обеспокоенно взглянув на луну в небе, выглянувшую из-за темного облака сейчас и залившую Фрайталь ярким светом. — Ты напиши нашим и спроси. Так будет вернее. «Поэт» ушел с нами, но думаю, кто-то все равно ответит тебе. Только напиши! Как тебя зовут? По-настоящему? Ты ведь не Катя.

— Лена. Я — Лена Дементьева, — даже не раздумывая, прошептала Лена. Он шагнул вслед за остальными из сарая, кивнув на прощание. А потом вдруг вернулся и обхватил Лену в крепком, но коротком объятии, подняв над землей как куклу.

— Береги тут себя, товарищ Лена Дементьева, — прошептал он ей в ухо, заставляя горло пересохнуть от эмоций, вспыхнувших при этом обращении. — И спасибо за географию места. Без тебя не было бы этого побега, слышишь?!

Отстраняясь, он вдруг улыбнулся широко и открыто впервые за это время, и Лена вдруг поняла, что он совсем не такой старый, как ей показалось из-за седины в волосах и шрама на щеке. Просто война и плен превратили его в старика преждевременно.

— И вы берегите себя, товарищ командир, доброго пути…

Лена так и не поняла, услышал ли он эти слова, когда убегал за забор в темноту леса за участком Гизбрехтов, догоняя своих товарищей. Ей хотелось, чтобы он услышал их, чтобы их путь действительно был добрым, и чтобы они все добрались, хотя и понимала, что молодой «Поэт» уже никогда не попадет на родину. Вспомнив о нем, Лена снова заплакала, горько и тихо, а потом вытерла резко слезы, боясь испугать Кристль, за которой поспешила в дом. Вместе они привели в чувство Людвига и помогли ему подняться в спальню, где уложили в постель. Он был слаб, но невероятно зол. Лена слышала приглушенные звуки спора супругов после того, как с лица Людо смыли кровь, вправив сломанный нос, и уложили в постель. Она понимала, что сейчас немцы вправе выгнать ее вон из дома. Но всячески гнала от себя мысль о том, что будет дальше, если это все-таки случится. Думать об этом было страшно, как и о том, что происходит сейчас с группой пленных. Потому Лена закрыла глаза и стала искать в глубинах памяти какую-нибудь мелодию, чтобы отвлечься. И нашла. Только не привычное фортепьянное исполнение, как слышала когда-то в Москве, а с легкими струнными нотками и мягким баритоном, звучавшее в одной из гостиных Розенбурга:

«Leise flehen meine Lieder Durch die Nacht zu dir; In den stillen Hain hernieder, Liebchen, komm zu mir!..»

Лена даже не заметила, как в комнату вернулась Кристль, как шагнула к ней, рыдающей без единого звука горькими слезами, и как прижала к себе, гладя по голове. И Лена не помнила, долго ли плакала еще потом в этом объятии, выплескивая накопившееся горе, свои страхи и горечь от своего нынешнего положения. Они обе вздрогнули, когда ночную тишину над городком разорвал отдаленный звук сирены, предупреждающий граждан об опасности — возможности встретиться с беглыми заключенными.