Лора Бекитт - Любовь и Рим
– Это я, – сказал Мелисс, против обыкновения нерешительно останавливаясь на пороге.
– Вижу, – промолвила Амеана, – входи.
Он глядел на нее с обычной настороженностью и проницательностью. Мелисс и сам не понимал, почему его влечет эта женщина, напрочь лишенная таких качеств, как привязанность, постоянство, скромность, – того, что является залогом счастья мужчины. Она не была для него редкостным предметом роскоши, возбуждающим аппетит тонким яством, – скорее, колдовским видением, видением, обретавшим в его объятиях силу и нежность плоти.
– Что случилось?
Она ответила прямо и просто:
– Я беременна.
Он сел и уставился на гречанку сверкающими черными глазами.
– Как это произошло?
– А ты не знаешь, как происходят такие вещи! – Амеана произнесла эту фразу, не церемонясь, с раздраженными, надрывными интонациями – она никогда не стала бы так говорить с другими поклонниками.
– Я имею в виду, что этого не должно было случиться, ведь так?
– Не помогло. – Она кивнула на одну из коробочек с подозрительно пахнущим темным порошком.
– С тобой уже бывало такое? – Он расспрашивал ее бесстрастно и деловито, как расспрашивал своих заказчиков о приметах тех, кого должен был отправить в подземный мир.
– Нет, – грустно сказала Амеана. – никогда.
– Чей это ребенок? – спросил Мелисс, уже зная ответ.
– О, да чей угодно!
– Я часто посещал тебя в последнее время, – медленно произнес он.
– Тогда, быть может, признаешь его своим! – бросила она, злобно прищурив глаза, и тут же ощутила на себе беспощадную пронзительность его взгляда.
– Ну уж нет! Щенка какого-то патриция?! Тебе надо избавиться от него!
– Я попытаюсь. А если не смогу?
– Тогда сделаешь то, что делают другие женщины, – родишь.
Амеана заплакала злыми слезами, потом воскликнула, размазывая их по лицу:
– О нет! Два-три месяца я еще смогу принимать мужчин, а потом?..
– Переждешь. У тебя много ценных вещей, украшений, тебе хватит на жизнь.
– Что я буду делать без всего этого!
Мелисс понял: она не могла существовать без окружения красивых, хотя и бесполезных предметов и преклонения мужчин, того, что возвеличивало ее в собственных глазах.
– Я тебе помогу, – немного поколебавшись, произнес он.
– А после? Куда я его дену?
Он пожал плечами, а между тем в голове Амеаны зародилась темная мысль. Она подумала об общих кладбищах Эсквилина, о его свалках и глубоких колодцах, хранивших не одну мрачную тайну. Ее глаза забегали, она заговорила привычным вкрадчивым голосом:
– Помоги мне избавиться от него, когда он родится, Мелисс! Унеси его, выброси, утопи… И, клянусь Юпитером, я никогда не возьму с тебя никакой платы, можешь приходить и делать со мной что угодно. Только обещай мне…
К ее удивлению, он брезгливо поморщился.
– Я не даю таких обещаний. Ребенка еще нет, вот когда он появится, тогда и решим, что с ним делать.
Амеана скрыла разочарование притворной улыбкой.
– Мне понадобится другая квартира.
– Об этом можешь не беспокоиться. Она сникла:
– За эти долгие месяцы меня все забудут…
– Ты заставишь их вспомнить о себе.
– А если моя красота увянет?
– Этого не может быть.
Они еще немного поговорили. Мелисс видел, что Амеана почти успокоилась. Сиюминутные проблемы были решены, а заглядывать в будущее она не привыкла.
Мелисс задумался, продолжая смотреть на гречанку холодным взглядом. Он опасался всякой привязанности, он не хотел брать на себя заботу о чьей-то судьбе, тем более о судьбе совершенного чужой (как ему казалось) женщины. И в то же время он знал, что придет сюда снова, ведомый чем-то несравненно более сложным, чем влечение плоти, и сделает все, чтобы помочь Амеане.
…Все, что существует на свете, должно развиваться, чисты и прозрачны бывают привольно текущие реки, стоячие воды чаще мутны и затхлы. Хотя Ливий нисколько не наскучило проводить время с Гаем, любуясь природой и восхищаясь греческой поэзией, она смутно ощущала необходимость перемен. Их любви следовало перейти в новое качество или умереть, исчезнуть, растаять, как тает в воздухе дым притушенного костра, раствориться, как брошенная в воду пригоршня соли.
Когда Тарсия рассказала госпоже о последней встрече с Элиаром, Ливий показалось, что она понимает галла: видя свершившееся, он не представлял будущего, его жизнь лежала в руинах, и внутреннее состояние можно было определить словами: «Я уже умер». Это удивляло Ливию, поскольку ее воспитывали в уверенности, что варвару, рабу в жизни достаточно еды и питья и крыши над головой, да еще хозяйской благосклонности.
Как ни странно, случай с гречанкой заставил Ливию заподозрить, что ее отношения с Гаем могут иметь столь же непредсказуемый конец. Она замечала это по некоторым признакам. Например, случалось, когда она что-то говорила, он смотрел в сторону, покусывая травинку, и, казалось, думал о своем, и лишь вежливо улыбался ей на прощание. Возможно, ему надоели невинные полудетские поцелуи и в то же время он не мог претендовать на большее. О большем не смела думать и Ливия, с детства усвоившая непреложную истину: благочестие дает право на счастье, отступление от правил ввергает в бездну горя. Недаром ее отец так любил повторять: «Причина горестей и неудач – наш собственный изъян». Как всякая порядочная римская девушка, она покупала покровительство богов не только молитвами и жертвами, но и послушанием, скромным поведением, поскольку помнила: кого любят боги, тому удается все.
Тем не менее Ливий следовало признать: чтобы сохранить любовь Гая, она пошла бы на многое, ибо ею владела исходящая от него неотразимая сила, сила внутреннего обаяния, голоса, улыбки; она уже не могла существовать отдельно от всего этого. Как-то раз девушка спросила Тарсию: «Ты отдалась своему галлу только потому, что тебя домогался хозяин, ты приняла такое решение холодным разумом или ты желала этого, желала телом, желала душой?» «Я хотела этого», – сказала гречанка, и было видно, что она говорит правду. И Ливия не могла не согласиться с тем, что в данном случае рабы куда более свободны от условностей: для них не существовало ни официальных форм брака, ни связанных с ними проблем.
«Никакой границы нет, – призналась Тарсия, – все это неведомо зачем придумано людьми, мужчинами ли, женщинами, не знаю. Просто ты познаешь еще одну сторону жизни и получаешь возможность по-новому выражать свою любовь. Прежняя жизнь не кончается, она продолжается дальше. Что может помешать?»
«Чувство вины», – отвечала про себя Ливия.
Девушке было немного досадно оттого, что подобного рода беспокойство овладело ею именно сейчас, поскольку в эти дни, одни из последних дней секстилия (август), она обрела невиданную свободу: занятая приготовлениями к свадьбе Юлия не появлялась у подруги, уверенный в своем будущем Луций Ребилл тоже не давал о себе знать. Марк Ливий срочно отбыл по делам в Кампанию, а Децим пользовался отсутствием отца и почти не появлялся дома.
