На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
Лена достаточно окрепла, чтобы суметь подняться по крутым ступеням подвала, немцы устроили ей «помывочный день» в одну из ночей. Она почти ничего не видела и не запомнила из окружающей обстановки тогда, когда ее вели по темным коридорам дома глубокой ночью. Только светлый проем ванной с покрашенными белой краской стенами и узкой ванной на высоких ножках, куда ее усадила Кристль, стянув хлопковую рубашку. Лена долго сидела в теплой воде, поджав ноги к себе, и смотрела в воду, стараясь не думать о том, что эти стены почему-то сейчас напомнили ей об операционной комнате. Внутри все так и заныло при этом воспоминании. И на миг захотелось закрыть глаза и соскользнуть вниз, погружая голову в воду. Пуская ее через нос в легкие. Вытесняя ненужную жизнь из тела. Но в ванную комнату, словно почувствовав что-то, зашла немка, засуетилась-захлопотала над Леной, сетуя, что вода совсем остыла.
Тело можно было вымыть, стирая мочалкой все следы болезни. А вот с волосами, вымытыми настоящим мылом, а не подделкой, к удивлению Лены, случилась за неделю, проведенную в постели, совсем беда. Кристль долго дергала деревянной расческой в колтунах, в которые сбились волосы за время болезни, но все же сдалась.
— Волосы совсем перепутались, — с сожалением признала Кристль, оставив попытки расчесать очередной спутанный клубок. — Придется резать, моя деточка. Коротко резать.
«Волосы — истинная краса женщины», — любила приговаривать в свое время бабушка, когда водила расческой по длинным прядям маленькой Лены. Наверное, поэтому в голове отложилось убеждение, что короткая стрижка — совсем неженственно и некрасиво. Но сейчас Лена только плечами пожала. Чем неприметнее и уродливее она будет выглядеть, тем лучше для нее. И покорно подставила голову под ножницы Кристль и без сожалений смотрела на пряди волос на полу возле стула. Но в зеркало, поднесенное немкой, все же взглянула из женского любопытства и удивилась тому, насколько взрослой выглядела сейчас, совсем непохожей на ту, которой привыкла себя видеть. Под глазами залегли тени, скулы заострились от горя и худобы. Волосы стали теперь совсем непривычно короткими, как у актрисы в киноленте «Антон Иванович сердится», на которую ходила еще в Москве, в той прежней жизни до войны.
— Так намного удобнее, — попыталась успокоить ее Кристль, ошибочно решив, что Лена переживает из-за внешнего вида, и закрутила на палец короткую прядь. — Завьешь на ночь на бумагу, и будет очень красиво. Просто нужно завить…
— Так лучше. Я совсем не похожа на ту, что была раньше, — с удовлетворением в голосе заметила девушка, вспоминая вдруг с испугом, что ее может все еще искать Ротбауэр, разочарованный тем, что упустил из рук. — Так сразу меня не узнают…
— Если желаешь, чтобы не признали, можно еще сделать кое-что, — загадочно произнесла Кристль, коснувшись пальцами одной из прядей Лены. А потом она шагнула к стопке старых журналов в углу подвала и, достав один, показала Лене обложку с какой-то то ли артисткой, то ли певичкой с меховым боа на плечах и сигаретой в мундштуке. — Если бы я была моложе, я бы точно сделала перманент. И никто не узнает тебя уж точно с такими волосами!
Но незаметной, как хотелось, Лена точно не стала после того, как Кристль смесью пергидроля с нашатырным спиртом обесцветила ее волосы до светло-пшеничного цвета. Она действительно теперь походила на артистку на обложке журнала, но тем самым и привлекала внимание. Правда, Кристль была все-таки права — Лена изменилась. Она и сама первые дни не узнавала себя в зеркале с этим цветом волос и игриво завитыми локонами. И поначалу ей даже казалось, что это не пергидроль высветил пряди волос, а горе побелило их. Как высветлило пряди самой Кристль.
— Какая ты красивая, Хелена! — воскликнула Кристль, когда волосы Лены высохли и спускались к плечам легкими волнами после завивки на бумажные папильотки. Сама же Лена с прохладцей отнеслась к новой внешности. Теперь она понимала, почему преподаватели училища с негодованием относились к подобному обесцвечиванию волос, которым тайно грезили некоторые ее сокурсницы в прошлом. Такой цвет волос привлекал внимание к внешности, а не к мастерству или танцу, и был к месту перед кинематографической камерой, а не на сцене классического балета. «Синдром Серовой», так называли когда-то в другой жизни такую прическу, справедливо подозревая стремление ее обладательницы быть похожей на актрису.
— Тебе нужно только подобрать одежду, и ты станешь совсем как немка, деточка, — разглядывала ее Кристль и осеклась, когда заметила выражение лица Лены. Поспешила поправиться. — По крайней мере, никто в Германии и не подумает, что твоя кенкарта — искусная подделка.
А вот Войтек пришел в ярость, когда заметил новую внешность Лены. Нет, сначала он замер на какие-то секунды на последней ступени лестницы, а потом взорвался от злости. Ведь теперь Лена определенно привлекала ненужное им внимание.
— О чем ты только думала, Лена?! — горячился он. — Теперь у немцев могут возникнуть вопросы. Теперь тебе точно не пройти мимо незамеченной. Это настоящее безрус… безрассад…
Она поняла, что он хотел сказать. И сама осознавала, что совершила ошибку, обесцветив волосы. Но сделанного уже было не вернуть, потому смысла и обсуждать не было. Для того, чтоб вернуть прежний цвет волос нужно было постричься налысо, но это было худшим решением. Бритой женщина могла быть в Германии только будучи когда-то арестованной гестапо и осужденной на принудительные работы, пациенткой лечебницы психических болезней или после заразной болезни.
Но Войтек быстро забыл о своем недовольстве, взбудораженный новостями, которые он принес в укрытие Лены. Он отсутствовал несколько дней, и как выяснилось, был в Тюрингии, в земле, где стояла усадьба фон Ренбек. Принес с собой новости из Розенбурга.
— Я не понимаю почему, но после нашего шума не было никаких последствий, — рассказал Войтек Лене. Он выглядел не на шутку озадаченным, и сперва она решила, что это из-за этого. Но ошибалась, как поняла позднее. — Полная тишина. Словно и не было ничего. Кажись, Цоллер все утаил от начальства, потому и так. И потому его перевели на Восток. По разговорам, для немцев сейчас Восток — это синоним смерти.
Лена вспомнила, как заискивающе вел себя по отношению к Ротбауэру Цоллер, и как порой на его лице проскальзывало странное выражение. Он опасался старшего по званию эссэсовца, ведь тот мог не только наградить его переводом в Берлин, как обещал. Он мог и навредить карьере Цоллера, если бы что-то пошло не по его плану. Как и случилось. Вот почему Цоллер оказался на Востоке. И Лене было страшно даже представить, как этот жестокий до безумия эсэсовец будет вымещать свою злость на ее соотечественниках.
Она попыталась отвлечь себя от этих ужасающих мыслей и спросила о Кате, о которой так часто думала и за судьбу которой так переживала. Войтек заверил, что насколько он может судить по разговорам, с русскими служанками все хорошо.
— Быть может, мы… вы можете что-то сделать для нее? — поправилась Лена в словах, когда заметила взгляд Войтека. — Может, вы сможете вызволить ее из Розенбурга? Чтобы мы ушли из Германии все вместе.
Она прочитала в его глазах то, о чем он предпочел умолчать. Рисковать ради кого-то другого Войтек был не готов. И просить об этом было бессмысленно. Его не интересовала судьба советских девушек. Он нарушил свои правила только из-за нее, Лены, спасать которую из рук немцев было настоящим безумием. Как и поддерживать в ней веру на то, что поляки могут быть союзниками Советов в чем-либо. Так он и заявил тихо Лене.
— Я тебя не понимаю, — растерянно проговорила она. — Только недавно ты говорил, что наши страны должны вместе сражаться против нацистов, что я должна тебе помогать в этом, потому что этим я помогаю своей стране…
— Многое изменилось, Лена, — произнес Войтек глухо, глядя прямо в ее глаза. — Мы ошибались, когда полагали, что Советы могут быть союзниками. Они просто притворяются. Как жиды — обманывают ласковыми речами ради своей выгоды. Союзники! С такими союзниками не надо никаких врагов! После того, что Советы сделали под Смоленском, это невозможно! — запальчиво и зло произнес Войтек и, поймав ее вопросительный взгляд, рассказал о той информации, что стала известна всему миру весной 1943 года, когда немцы заявили о местонахождении расстрела польских военнопленных под Смоленском.
