Мишель Моран - Нефертити
— Во дворце жить лучше, чем на виноградниках, — продолжала тем временем Ипу. — Жить в городе, где женщины могут купить все, что им нужно… — Она довольно вздохнула. — Сурьму, благовония, настоящие парики, редкие лакомства. Суда плавают по всему Нилу и останавливаются в Фивах. А в Файюме сроду не причаливал ни один корабль.
Ипу подала мне одеяло и льняные носки. Я вздохнула. Никаких кораблей. Никаких толп. Никакой политики. Одни сады. Я надела тапочки и уселась у жаровни. Ипу осталась стоять. Я указала ей на стул.
— Ипу, расскажи-ка мне, о чем сплетничают во дворце? — спросила я, понизив голос, хотя Нефертити никак не могла меня услышать.
Ипу просияла. Она очутилась в своей стихии.
— О тебе, госпожа?
Я покраснела.
— О моей сестре и царе.
Ипу приподняла брови и осторожно произнесла:
— Э-э… я слышала, будто новый фараон своенравен.
Я подалась вперед.
— И что?
Ипу метнула быстрый взгляд в сторону двери, ведущей в прихожую, а оттуда — к личным покоям царя.
— И что новая царица прекрасна. Слуги прозвали ее Неферет — Красавица.
— А про Мемфис? — не унималась я. — Слугам не говорили, когда надо будет готовиться к отъезду?
— А!.. — На щеках Ипу на миг появились ямочки. — Вот что тебя интересует!
Она придвинулась поближе ко мне; ее темные волосы ниспадали ей на плечи. Ипу была красивой женщиной, с хорошей фигурой; в парик ее были вплетены множество бусин, а на веках лежали блестящие малахитовые тени.
— Царица Тийя заказала трое новых носилок, а главный конюший сказал, что уже куплено шесть новых лошадей.
Я откинулась на спинку кресла.
— А когда носилки будут готовы?
— Через шесть дней.
На следующий день меня вызвали в Зал приемов, рано утром, до того, как его должны были заполонить во множестве придворные, пришедшие узнать о сроках отъезда Аменхотепа в Мемфис. Когда я вошла в двустворчатые двери, первым, на что упал мой взгляд, был лес колонн в виде бутонов папируса, уходящих к высокому, ярко раскрашенному помосту. По мере того как я приближалась к золотым тронам, бутоны на вершинах колонн медленно раскрывались, и на двух последних уже были вырезаны полностью распустившиеся цветы — символизирующие, как я предположила, фараона, открывающего объятия всему Египту.
У помоста, где сидели мои тетя и отец, были нарисованы изображения связанных пленников, хеттов и нубийцев, так что, когда фараон поднимался на трон, он попирал ногами своих врагов. В Зале приемов не было никого, кроме нас троих. Отец сидел рядом со своей сестрой на скамье из черного дерева, а перед ними были разложены свитки папируса.
— Ваше величество… — Я поклонилась. — Отец.
Царица Тийя не стала дожидаться, пока я сяду.
— Твоя сестра перебралась в личные покои моего сына.
Лицо царицы было непроницаемо. Я поняла, что мне нужно осторожно подбирать слова.
— Да. Она очаровала молодого царя, ваше величество.
— Она очаровала весь дворец, — поправила меня царица Тийя. — Слуги только о ней и говорят.
Я вспомнила, как Ипу назвала мою сестру Неферет, и подумала о том, что мне сказал военачальник Нахтмин.
— Ей свойственна дерзость, ваше величество, но и верность тоже.
Царица Тийя изучающе взглянула на меня.
— Верность — но кому?
Отец кашлянул.
— Мы хотим знать, о чем шла речь сегодня утром за завтраком.
Я осознала, что происходит, и поняла, что меня стали использовать в качестве соглядатая. Неловко поерзав, я ответила:
— Они не завтракали. Слуги поставили подносы с едой в прихожей, а когда я поела, еду отослали прочь.
— Тогда чем же они занимались? — напористо поинтересовалась царица.
Я заколебалась, но отец строго произнес:
— Нам важно знать об этом, Мутноджмет. Либо это выясним мы, либо кто-то другой.
Кто-нибудь наподобие Панахеси.
— Они планировали, как будут строить храм Атона, — сообщила я.
— Рисовали чертежи? — быстро спросил Эйе.
Я кивнула.
Отец повернулся к своей сестре и поспешно произнес:
— Аменхотеп ничего не сможет предпринять, пока Старший жив. У него нет ни золота, ни других ресурсов для постройки храма. Это всего лишь разговоры…
Царица вскипела:
— Опасные разговоры! Разговоры, которые будут продолжаться до тех пор, пока он не сделается фараоном и Нижнего Египта тоже!
— Но к тому времени он поймет, что править без поддержки жрецов совсем непросто. Он даже не сможет собрать войско без их золота. Никакой фараон не может править сам по себе.
— Мой сын считает, что он может. Он считает, что он бросит вызов богам и возвысит Атона надо всеми, даже над Осирисом. Даже над Ра. Твоя дочь должна была изменить это…
— Она и…
— Она чересчур своевольна и честолюбива! — выкрикнула царица. Она вышла на балкон и схватилась за ограждение. — Возможно, я выбрала в главные жены не ту дочь, — произнесла она.
Отец оглянулся через плечо на меня, но я не поняла, что за чувства отражаются на его лице.
— Отправь его в Мемфис, — предложил отец. — Там он поймет, что перечить Маат непросто.
В полдень того же дня царица объявила в Зале приемов о нашем отъезде в Мемфис. Отъезд был назначен на двадцать восьмое фармути. У нас было пять дней на подготовку.
6
24 фармути
На этот раз, когда мы отправились на Арену, посмотреть, как Аменхотеп ездит верхом, он взял нас с собой на конюшню и спросил у Нефертити, какая лошадь ей нравится больше. Кийя на ее месте захлопала бы ресницами и ответила, что больше всего ей нравится лошадь с самой красивой гривой. А Нефертити оценила ширину груди, мышцы, играющие под шкурой, и огонь в глазах и решительно отозвалась:
— Вон та темная. Гнедая в деннике у входа, которая хрупает овес.
Аменхотеп кивнул:
— Приведите гнедую!
Кийя повернулась к трем придворным дамам, сопровождавшим ее повсюду, рослым женщинам, высящимся над моей сестрой, словно башни, и одна из них нарочито громко, чтобы было слышно нашей семье, произнесла:
— Этак он следующим шагом позволит ей выбирать, какое схенти ему надевать.
Они захихикали, а Нефертити решительно подошла к Аменхотепу, стоящему рядом с моим отцом и Панахеси, и стала смотреть, как он надевает кожаные перчатки.
— А давно ты ездишь? — спросила Нефертити.
— Еще с самого детства, когда фараон жил в Мемфисе! — огрызнулся Панахеси.
Нефертити взглянула на ожидающих чуть в стороне юношей, сыновей других визирей, тренирующихся вместе с царем. Аменхотеп проследил за ее взглядом и твердо произнес:
