Яна Долевская - Горицвет
В сущности, настоящая невыносимая боль была только в самом начале, когда Жекки каждую минуту прокручивала в голове на все лады последний разговор с Аболешевым. Перебирала его слова, свои ответы, припоминала искажения на его каменном лице, вспоминала, как он смотрел, о чем молчал. Ничего другого не было, и в каждом мгновении мыслей, воспоминаний с наслоениями еще каких-то более давних, казавшихся теперь почти невероятными, не своими, Жекки пронзала одна и та же багровая, стонущая каждой частичкой ее существа, боль. «Он не вернется, его нет, он сказал, что я смогу без него… он обманул. Он всегда обманывал, всю жизнь. Я его ненавижу, Господи, если ты знаешь такую муку, которую бы он не смог перенести, обрушь ее на него, накажи, отомсти… пусть он узнает, как я его ненавижу, пусть задохнется моей ненавистью, пусть… не могу, не могу… Господи, не слушай меня. Я глупая, вздорная. Забудь, ничего не надо. Оставь его мне, я сама все решу. Сама. Так лучше. Ты же знаешь, как я люблю его, я его так люблю, что без него перестаю быть. И он знал это, он все знал и хотел… да. Он чего-то очень хотел от меня, и просил, кажется… Да, чтобы я уехала. Конечно, мне надо уехать. Пока я здесь, мне его ни за что не забыть, не победить его… и я уеду завтра же».
Жекки и в самом деле велела Павлине укладывать вещи, сообщив, что они уезжают в город. Павлина не смогла скрыть радости. Жекки даже не догадывалась, что происходило кругом. Окрестные деревни пустели. Люди бежали кто куда, и если бы не поспешное намерение барыни, Павлина не стала бы дольше ждать. Уехала бы с семьей своего дятловского родича. Уж очень ей было страшно. Но барыня велела укладываться, и на душе у Павлины посветлело. «Стало быть, уедем вместе, останусь при Евгении Павловне. Все-таки уж привыкла, да и жалованье неплохое».
Жекки, не сознавая, что делает, как будто снова оказавшись под властью гипноза, помогала горничной собираться. Она плохо запомнила, но кажется, за этим занятием их застал снова приехавший Поликарп Матвеич. В прошлый раз она наговорила ему чего-то такого… в общем, сказала все как есть про Аболешева.
Поликарп Матвеич, такой добрый, пробовал утешать и говорил все одно и то же, что она, его сударушка, сильная, все перетерпит и все вынесет, только вот надо уехать отсюда… Да, уехать… и он то же. Вот она и приготовилась. Поликарп Матвеич даже лицом посветлел, когда увидел их сборы. «Вот и ладно, давно бы так».
Отъезд был назначен на следующее утро, и Жекки простилась с Поликарпом Матвеичем, не помня слов, которые произносила, не чувствуя чувств, которые с трудом смогла изобразить. Хотя она все-таки очень была благодарна ему и он, соглашаясь на ее кое-как, механически сказанные слова, вроде бы, говорил, что тоже скоро отправиться за реку, к родне во Рвов.
XXXIV
Но вечером, когда душная мгла закрыла усадьбу, Жекки почувствовала страшную слабость. Ей подумалось, что это от бессоницы — кошмарный сон убил бы ее — перед глазами поплыли красные круги и ее неожиданно стошнило. Девчонка Прося, вызванная зачем-то, и по обыкновению забыв предупредить о своем появлении в комнате барыни, увидела Евгению Павловну с позеленевшим бледным лицом, склоненным над фарфоровым тазом для умывания. Жекки вытерла лицо мокрым полотенцем. В горле еще стояли рвотные спазмы.
— А Павлина Егоровна говорили, что такое завсегда бывает, — заметила Прося, с жадным любопытством уставившись на барыню. — И нету тут ничего такого, потому что нам, бабам, это на роду написано.
Жекки еле разлепила рот:
— Что написано?
— Родить, — ответила Прося, несколько удивленная.
— Что ты несешь? И когда ты наконец научишься стучаться, когда входишь в комнату?
— Я стучала, — ни моргнув глазом солгала Прося. — А насчет энтого дела это не я, это все Павлина Егоровна говорили.
— Что говорили?
Жекки начала раздражаться присутствием девчонки, но ее странные, совершенно неуместные замечания настораживали и возбуждали тревожный интерес. В самом деле, о чем таком могла болтать с ней Павлина?
Прося поняла, что ей наконец представился редкий случай занять во мнении барыни подобающе важное место и поспешила не упустить этот случай.
— У нас во флигеле шептались с Авдотьей Петровной, и я все до единого словечка слышала, потому как они думали, будто я сплю, а я ну ни капельки не спала, и все-все слышала.
— Прося, пойми наконец, что ябедничать стыдно.
— Нешто я ябедничаю? — удивилась девчонка. — Я ить только так, и вовсе могу ничего не рассказывать. — Она выглядела почти обиженной. Белесые реснички задергались, а рот растянулся как будто от всхлипов.
— Нет, теперь уж изволь рассказать, иначе я… ничего не понимаю.
Бесцветные глазки Проси немедленно вспыхнули. Она заглотила побольше воздуха и заторопилась с предыханием, по — заговорчески чуть понизив голос:
— Павлина-то Егоровна Авдотье Петровне и говорят, вот мол, какая вы бедная да несчастная стали, а все оттого, что мужики все как есть одинаковые. И барин не лучше прочих. И обозвали его. А дальше и говорят, что мол, этакое натворить, да и с глаз долой — прямой грех. А Авдотья-то Петровна так еще недоверчиво глянули на нее, да и спросили, да неужто мол? А Павлина-то Егоровна, вот мол, святой истинный крест, и перекрестились. И еще говорят, как же, дескать, я ихнее, то есть, ваше исподнее каждый день собираю для стирки и ношу то к здешней Ефимовне, что за постирку берет по гривенику с корзины, а в городе в прачечную Лыкова, и там, дескать, на пятак дороже, и что и там, и тут, все за особую грязь прибавки требуют. И что вот уж третий месяц, как обходится без такой прибавки.
Жекки чуть поежилась, как будто интимная сторона ее жизни в грубом изложении прислуги становилась чем-то особенно неприглядным. И если бы чувствительность Жекки не была уже достаточно истощена другими, куда более сильными, переживаниями, она попросту прогнала бы девчонку, не пожелав больше ничего слушать. Но после отъезда Аболешева она словно бы все время видела себя со стороны.
Она видела свое тело, совершавшее привычные, заученные действия. Слышала какие-то затверженные, ничего не значащие, слова, вылетавшие из ее губ. Чувствовала прикосновение предметов, дотрагиваясь до них. Но ни движения, ни ощущения, ни звуки не имели больше значения. То ее существо, которое наблюдало за всем этим будто со стороны, не испытывало ничего кроме непрерывной муки, не имевшей ничего общего с окружающей повседневностью. Поэтому до Жекки все еще не доходил подлинный смысл того, о чем говорила девчонка.
— Да и как же, говрит Авдотья Петровна вы стали к еде капризны, — спеша, тарабарила Прося, — и то, и другое не так. А раньше уж на что были покладисты и хвалили ее частенько, особенно, за борщи и сметанники. И что при том, все ж таки пополнели, раздались грудью, хотя личиком и осунулись. А это по всему примета верная. И бледны. А Павлина Егоровна ей и говорят, дескать до хозяйства вам вовсе дела не стало, все как есть забросили. Дескать, куда это годится, а все от переживаний и дурноты, которая на первых порах завсегда бывает, и что теперь вы так и так непременно поедете в город к доктору. И еще прибавили, что Авдюшка, шельмец, стал дескать на них, на вас то исть, Евгенья Пална, как-то охально поглядывать, и что она, Павлина Егоровна, ему уж за то не раз выговаривала, а он только скалится и ничего.
