На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
Рихард почувствовал при этом проклятом слове, что не выдержит больше. Если бы перед ним стоял сейчас кто-то другой, чужой человек, он бы, не задумываясь, ударил, выплескивая свои эмоции, раздирающие его на части. Но перед ним была женщина, и более того — мама, его самый дорогой человек. Поэтому он просто бросил на столик бумаги из арбайтсамта и вышел вон из комнаты, пытаясь изо всех сил обуздать свои эмоции.
За время, пока он был в доме, начался мелкий осенний дождь, под который Рихард шагнул без раздумий, надеясь погасить чувства, горевшие в нем. И злость действительно утихла, оставив только горе, которое было таких огромных размеров, что с трудом помещалось в нем, давя на ребра и крутя мышцы.
Моя маленькая русская, как поверить, что тебя больше нет уже почти три месяца? Как поверить, что я больше никогда не увижу тебя и не услышу твой голос? Моя Ленхен, мое сокровище, мое сердце, моя лесная фея… Нет, это не мама убила тебя. И не рейх своими жестокими законами. Это я убил тебя. Только я виноват в твоей смерти, Ленхен. Пусть другие разрушили твой привычный мир, разбили твои мечты, отобрали твое будущее, но убил тебя именно я.
Ты была права, мое сердце. Я не смог. Не сумел. Я обещал защитить тебя, но вместо этого обрек на смерть своей любовью. Ведь все могло бы быть иначе…
Глава 40
Рихард вернулся из сада спустя пару часов. В холле его встретила обеспокоенная баронесса. Видимо, она наблюдала за ним все это время, иначе не шагнула бы к нему из тени сразу же, едва он переступил порог.
— Ты весь мокрый, Ритци, — проговорила она мягко, стирая с материнской нежностью его щеки влагу. Рихард же просто отступил из-под ее руки. Он не желал ее прикосновений, ее нежности, которой она пыталась исцелить рану, собственноручно нанесенную. Не сейчас, когда боль все еще была остра, а память вопила в голос, напоминая о том, что произошло в Розенбурге. И он был благодарен матери, что она опустила руки и не стала настаивать на разговоре, а отпустила его уйти к себе. Только напомнила напоследок, что все, что она сделала — «ради блага и никак иначе».
Правда, Рихард вовсе не был намерен отдыхать. Слишком много дел осталось сейчас невыполненными, если эсэсовец говорил правду, и в ближайшее время Рихарду предстояло уехать на фронт.
Сначала он написал длинное письмо Удо Бретвицу, где просил позаботиться о несчастных, спасенных им, и рассказал обо всем, что увидел в лагерях. Пропаганда рейха обманывала, когда твердила, что евреев просто переселяют в другие места для проживания. Правду должны узнать, а «Бэрхен» должна прилагать больше усилий для помощи тем, кто скрывался от рейха. Это письмо Анна или Нина отнесут через неделю после его отъезда в квартиру на Лютцовштрассе. А еще позднее Удо поступит известие от поверенного, которому Рихард поручает продажу некоторых своих активов. Большую часть денег от продажи (а это совсем немалая сумма) Удо должен пустить в оборот дел «Бэрхен», другая же часть должна была остаться ему на проживание.
Потом Рихард тщательно упаковал две картины, завернув в упаковочную бумагу. Его личные вещи собрала в саквояже русская служанка. Другая почистила и высушила утюгом мундир, изрядно промокший под дождем. Она же и сообщила ему, что мать приняла лекарство и теперь спит. Рихард даже обрадовался этому сообщению. Так ему было проститься с ней легче — без лишних слов, которые привели бы только к большему отчуждению между ними. Он долго сидел на стуле возле кровати, держа руку матери в ладони и подмечая с горечью каждую морщинку на ее лице. Чья вина тяжелее? Чья правда истинна? Сложные вопросы, от которых начинала болеть голова и ныть сердце, которое требовало чьей-то крови, полыхая в венах огнем. Поэтому записка, которую Рихард оставил для матери, была предельно короткой. Он сообщал ей, что останется в Розенбурге до отъезда на фронт, и просил дать ему время. Быть может, когда-нибудь он сумеет принять то, что случилось, в чем сомневался. Потому что до сих пор помнил сон, в котором видел беременную Ленхен с большим круглым животом, в котором рос его ребенок. Сейчас это воспоминание-фантазия причиняло особую боль, острым шипом вошедшую глубоко под кожу.
Жаль, что Рихард так и не выучил русский язык. Ему бы было намного проще объяснить бывшим заключенным, что именно он задумал. Но он не знал языка, а русские служанки толком не могли объяснить его намерения, потому что знали немецкий только в пределах разговорника, выданного арбайтсамтом. А девочка-подросток оказалась к тому же полячкой, почти не понимавшей русскую речь. Если русской, бывшей медработником на счастье Рихарда, потому что именно она занялась ногами девочки, было более-менее ясно, что он не причинит вреда, то подросток этого не понимала. Поэтому она проплакала всю дорогу, пока Рихард, с трудом объяснив, что нужно спрятаться на полу автомобиля, вез их вдвоем с военнопленной русской в место, о котором ему когда-то говорил Удо — дом пастора в Брице [110]. Насколько Рихард знал, тот изредка прятал у себя евреев, которые ожидали подходящего места убежища.
Сначала пастор наотрез отказывался взять бывших заключенных, настаивая на том, что укрывает только немцев, а не врагов рейха. Рихард долго уговаривал его, напоминая о милосердии, которое завещал Господь, твердил, что они — женщины, спасти которых долг пастора не только как служителя Бога, но и как представителя мужского рода. Наконец после долгих уговоров и изрядной суммы наличности («Исключительно на богоугодные дела и содержание женщин, пока их не заберут, чтобы перепрятать») пастор дал согласие. Хотя явно был недоволен, особенно когда Рихард сказал, что вечером привезет еще третью.
— Зачем вам это? Я понимаю, помогать немецким евреям… но русские? Зачем вы так рискуете, господин майор? — недоумевал пастор, когда прощался на рассвете с Рихардом, торопившимся вернуться на виллу до приезда эсэсовца. Этот вопрос задала ему даже русская военнопленная несколько минут назад, когда нес на руках девочку-подростка из автомобиля, потому что каждый шаг причинял той острую боль. Один-единственный вопрос на немецком языке, ответ на который все равно бы не поняла, поэтому Рихард тогда просто пожал плечами.
— Я не помню, кто сказал мне это, но когда-то я услышал, что даже одна жизнь стоит того, чтобы быть спасенной, — ответил на это Рихард, чувствуя почему-то при этом воспоминании комок в горле. И поспешил пошутить с грустной улыбкой. — А еще я хочу иметь в рукаве хотя бы пару хороших поступков, когда предстану перед Петром…
— Не стоит дразнить такими словами Господа, — сурово сказал пастор, уловив шутливые нотки в его голосе. — Не то время, когда Господь и так гневается на нас.
Рихард с трудом сдержался после этих слов, чтобы не сказать в ответ, что у Бога были причины, чтобы обрушиваться на немцев, карая их за проступки. А потом он вспомнил, что во время бомбардировок, на которые намекал пастор, гибнут и невинные — старики, женщины и дети. Если это кара за то, что он видел здесь и в Советах, то странно, что Господь наказывает всех…
Как же Рихард не хотел ехать в очередной ад на земле! Даже сам вид «Мерседеса», на котором приезжал эсэсовец в штатском за ним, вызывал смесь отвращения и холодного гнева. Но он не мог не поехать. Даже зная, что надежды больше нет. Он закрывал глаза, пытаясь уснуть во время долгого пути, но перед глазами постоянно тут же вставали страшные слова и даты из документов, обжигая своим смыслом. И он пытался думать о чем угодно, но не о том, что узнал этой ночью. Иначе хотелось выплеснуть из себя переполнявшие эмоции — бить по всему, по чему попадала рука, крушить все вокруг, превращая в осколки, подобные тем, в которые обрушились его надежды.
Все было разрушено. Женщина, которую он любил, умерла. Он чувствовал себя преданным человеком, которому доверял безгранично. Не только когда мама поставила подпись на документе, подтверждающем ее согласие на проведение операции, но и потом, когда видела, как он отчаянно пытается собрать прошлое по крупинкам, и молчала. Каким же глупцом он был, когда верил, что она поможет Ленхен, приняв его выбор! А еще он чувствовал, как треснуло основание его веры в великое будущее своей страны и в справедливость войны, которая она вела, потому что увидел иную сторону, темную и страшную, бесчеловечность которой отказывался признать разум.
