На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина

Каждому свое…

Почему-то именно это проклятая фраза с кованых ворот лагеря все крутилась и крутилась в голове. Именно она и всплыла тогда, как ответ на замечание эсэсовца. Если Рихарду суждено понести наказание за то, что он делал сейчас, он достойно примет его.

В спальне, к своему удивлению и странному ощущению досады, Рихард нашел баронессу, дожидающуюся его возвращения в кресле у окна. Он давно не видел ее такой — с распущенными волосами, в пеньюаре из светлого атласа, без косметики на лице, она выглядела беззащитной и хрупкой. На столике перед ней были разложены какие-то бумаги, и он сразу почувствовал, что предстоит очередная битва с матерью.

— Знаешь, кого ты привел в наш дом, Ритц? — начала она тихо. — Я попросила своих знакомых проверить номерной знак русской из лагеря. Она военнопленная! Она воевала против рейха, потому и попала в лагерь. Кто знает, что придет в голову этой красной однажды ночью? Вдруг она перережет нам всем горло? Просто из мести. Ты ж знаешь, какие они непредсказуемые. Зачем она здесь? Зачем ты забрал ее из лагеря?

— Успокойся, мама, она не останется в доме надолго, — ответил Рихард, надеясь, что на этом их разговор закончится. Но судя по всему, баронесса в ту ночь решила биться до конца. Она снова и снова напоминала сыну, чем чревато его поведение, и разозлилась, когда узнала, что он в очередной раз привез домой заключенную.

— Больше не будет такого, — сказал матери Рихард, чувствуя, как снова стало давить в висках из-за усталости и подавленных эмоций. — Следующей будет Ленхен.

— Следующей? Значит, ты так и не отказался от своего безумства? Биргит была права — эта русская стала проклятием для нашего дома! Она все разрушит… все разрушит! — бросила с горечью баронесса в ответ. Она замолчала на некоторое время, устремив взгляд куда-то в окно. Рихард заметил, как подозрительно блестят ее глаза от невыплаканных слез, и его уколола совесть из-за того, что причиняет боль матери своим упрямством.

— Я прошу тебя прекратить поиски, — произнесла глухо баронесса, посмотрев сыну прямо в глаза. — Я заклинаю тебя всем, что для тебя дорого. Это может дорого обойтись для нас обоих. Ради меня, Ритци… ради своей матери.

Впервые он вдруг растерялся, настолько уязвимой выглядела сейчас мать. Это было непривычно и било в самое сердце. Потому что он понимал, что не может остановиться сейчас. Не тогда, когда побывал в самом аду и видел то, что предпочел бы никогда не знать. Быть может, если бы он не знал, если бы по-прежнему верил, что все так, как твердит пропаганда наперекор слухам.

Наверное, мама прочитала ответ в его взгляде. Или сумела заглянуть в самое сердце. Но она поняла, что проиграла, использовав последнее оружие в этой битве. Ее плечи поникли, сама она как-то обмякла в кресле, будто лишилась сил, опустив голову на изголовье спинки.

— Видимо, ее не нашли в списках управления лагерей, потому что она исказила правду при поступлении в арбайтсамт, — тихо проговорила баронесса. Рихард даже дыхание затаил, понимая, что впервые за последнее время приблизился почти к финалу своих розысков. — Ее отца звали иначе, а сама она была вовсе не из Москвы, как указала в бумагах. И, клянусь тебе, я не знала, что она из семьи фольксдойче! [109] Вижу по твоему лицу, что и тебе она не сказала этого… Вот видишь, она никогда не была откровенна с тобой! И ты мне будешь говорить, что это любовь?! Что она действительно любила тебя, а не пользовалась тобой? Ее мать была рождена в семье чистокровных немцев, пусть и носила русское имя. Я нашла это в документах арбайтсамта, копии которых мне прислали из управления Эрфурта.

Рихард сделал шаг к столику, чтобы взглянуть на эти документы, о которых говорила мать, но та вдруг склонилась над теми, словно защищая бумаги, закрыла их ладонями.

— Я прошу тебя, Ритци… ради меня. Я думала, я смогу сделать это… Но я… Ритци, ты — все, что у меня есть!

— Я тебя не понимаю, мама, — медленно произнес Рихард, начиная подозревать, что мать имеет какое-то отношение к тому, что случилось. Но старательно гнал от себя эти мысли, пытаясь оправдать ее тем, что она просто не знала о его чувствах к русской и о том, что происходило между ними.

Баронесса не стала оттягивать неизбежное. Она сама собрала в стопку бумаги дрожащими пальцами и протянула сыну папку. Только немного помедлила прежде, чем разжать пальцы, передавая документы.

— Я хочу, чтобы ты знал, Рихард — я на все готова ради твоего спасения. Даже потерять тебя. Лишь бы ты не пострадал никаким образом, мой дорогой. Просто попытайся понять меня…

Рихард не стал долго размышлять над этим предисловием, от которого замерло сердце на какие-то секунды в страшном предчувствии. Стал листать бумаги, с удивлением отмечая то, что не знал прежде о Ленхен.

Ее отца звали иначе, не Василий, как значилось прежде в ее документах. И ее имя он написал неверно, оно писалось без буквы «Х» впереди. Неудивительно, что ее не нашли по спискам. И Ленхен действительно была из семьи фольксдойче, как отметили в новых бумагах. Именно это зацепило маленьким крючком его сердце, оставив очередную царапину, не глубокую, но весьма ощутимую.

Почему она не сказала, что одной крови с ним? Что знает язык не только потому, что учила его в школе? Что вообще было правдой из всей истории ее жизни, которую Ленхен рассказывала ему когда-то?

А потом Рихард перевернул страницу, и мир обрушился вокруг него до основания, словно после бомбардировки. Он снова и снова перечитывал эти страшные для него слова, пытаясь уловить какой-то иной смысл, кроме другого, заставляющего обручи вокруг его груди сжаться до немыслимых размеров. Застучало в висках, затряслись руки, выдавая его потрясение.

Арест — 09 июля 1943 года. Асоциальное поведение/беременность. Подозрение на преступление против чистоты арийской крови. Операция проведена 11 июля 1943 года.

Смерть — 13 июля 1943 года. Причина смерти — постабортная инфекция.

— Это какая-то ошибка, — проговорил Рихард, не веря своим глазам. Он еще раз просмотрел бумаги, надеясь убедить себя, что речь в них идет совсем о другой русской. Но наткнулся на фото, сделанное при аресте, которое отклеилось от карточки и затерялось сейчас среди бумаг. Это была она, его Ленхен, его маленькая русская. Широко распахнутые глаза, аккуратный носик, тонкая шейка в вороте форменного платья.

Смерть — 13 июля 1943 года… постабортная инфекция…

— Дорогой, — мягко коснулась его ладони баронесса. Холод ее пальцев вернул его в реальность из той страшной правды, которая открылась на страницах дела, переданного в архив арбайтсамта, как гласила надпись на последней бумаге.

— Я не знала, что она фольксдойче, — проговорила мама тихо, словно извиняясь перед ним за то, что на документах о согласии на операционное вмешательство стояло ее имя и подпись. Он ожидал чего угодно, когда увидел знакомый росчерк, но не этих слов, которые разбили тонкое стекло, за которыми до сих пор скрывались его эмоции. Он отшатнулся от матери, отдаляясь от ее прикосновения, пытаясь сдержать свой гнев, вспыхнувший моментально, как вспыхивает огонь костра, если в него налить горючего.

— Какая разница какой она крови мама?! Ты же знала, что это мой ребенок! Она носила ребенка. Моего, мама! И ты все равно поставила свою подпись! Нет, не смей говорить мне, что я ошибаюсь! Я уверен, что это был мой ребенок! И не говори, что ты не знала. Ты сама сказала, что читала мои письма к ней. Когда отправляла ее на… на операцию ты знала, мама, что убиваешь моего ребенка! И ты обманывала меня все это время… все эти месяцы! И как в тебе не дрогнуло сердце, когда я говорил тебе о ребенке в госпитале Гренобля? И после… когда я вспомнил часть прошлого. Ты сказала, что никогда не солжешь мне!

— Я не знала, что русская умерла, клянусь тебе! Мне только сегодня вечером привезли эти документы! — ответила баронесса, пытаясь ухватить Рихарда за руку, но он только отвел ладонь в сторону. — А аборт… Быть может, если бы она сказала тогда! Я просто не знала, что она фольксдойче!