Яна Долевская - Горицвет
Он ушел, а я остался лежать на том же месте и скоро, вообразите — преспокойно заснул. Дальше уже не было ничего занимательного. Очнулся почти здоровым, только внутри все горело, и рана начала снова ныть. Когда я стал пробираться между деревьями, вспомнил, что совсем рядом Никольское, ее дом… Но пойти туда я не мог, а мне нужно было куда-то пойти, и… тогда я пошел к вам, Поликарп Матвеич…
Грег налил себе полный стакан настойки и невесело усмехнувшись чему-то, осушил его в два глотка. Он был уже сильно пьян и пил все еще с жадностью, почти не закусывая, как будто расчитывая затопить бушующее внутри пламя, как будто крепкая поликарповка была напитком, способным погасить его странный огонь.
— Довольно с вас, — сурово произнес Поликарп Матвеич, отнимая со стола графин. — Вам нужно выспаться. Пойдемте, я уложу вас.
Матвеич с силой потянул Голубка за руку, вынуждая его обхватить себя за плечо. Грег почему-то безропотно покорился. Его обмякшее тело, надавив на подставленное плечо, неожиданно показалось Матвеичу податливым и донельзя тяжелым. Ему пришлось не без труда волочить эту покорную тяжесть. Ноги Грега едва передвигались. В соседней маленькой комнате, где у стены, завешеной туркменским пестрым ковром со скрещенными на нем двумя кривыми саблями и парой старинных пистолетов, стояла деревянная кровать, Голубок споткнулся и едва не повалил Матвеича, но тот вовремя ухватился за спинку кровати.
— Тише… Вот сюда, — Матвеич осторожно подтолкнул его на кровать. Грег безвольно повалился на лоскутное одеяло, но когда Матвеич попробовал стянуть с него щегольские сапоги, истертые и грязные, вдруг воспротивился:
— Я сам, — резко сказал он, и тут же, заставил себя, напрягаясь всем телом, снять один за другим оба сапога. — Поликарп Матвеич, — обратился он, валясь через минуту на подушку и хватая Матвеича за рукав. — Постойте…
Матвеич слегка опешил. Он почувствовал, что схватившая его рука, такая твердая и сильная когда-то, сейчас дрожит мелкой, колющей дрожью, а в окликнувшем его голосе, все еще звучном, как ковкий металл, надорван каждый звук. И понял — вот сейчас, в эту секунду Голубок, пожалуй, произнесет то самое, ради чего на самом деле истерзанный, погибающий, с саднящей раной в ноге шел к нему несколько верст напрямик, через затянутый мглой лес. И Грег, как будто догадавшись об этих мыслях, не сдержал обычной для него наглой ухмылки:
— Вы так мало удивлены моим рассказом, Поликарп Матвеич, что, надо полагать, живя здесь, подобно святому Франциску, привыкли к беседам с волками, — заметил он и раскатисто засмеялся.
Поликарп Матвеич счел за лучшее не отвечать. Он подоткнул одеяло, накрывавшее Голубка, но тот, все еще смеясь, откинул одеяло обратно. Привстав, он внезапно ухватил Матвеича за руку с такой силой, что тот впервые всерьез испугался. «Да что с ним такое, в самом деле? Бредит или до сих пор не в себе после встречи со Зверем? И этот его жар, послераневая горячка или другое? И что мне такое сказать ему, чем утешить? Ведь он будто все время чего-то ждет от меня, все еще ждет».
XXVIII
Матвеич мягко пожал схватившую его вздрагивающую руку. Поколебленный кусочек застывшего мрака, окованный сталью, надменно всколыхнулся на левом мизинце Грега и угрожающе извергнул из себя холодный антрацитовый блик. Но скоро расстаял, затуманился под властью накрывшей его теплоты. И Матвеич неожиданно для самого себя, не отпуская руки Голубка, ласково прижал другую свою ладонь к его горящему лбу. Голубок не уклонился от этого непрошенного жеста, но как-то болезненно стиснул глаза. Когда он снова приподнялся, его глаза необычно, влажно блестели.
— И вы тоже думаете, что я опоздал? — сдавленно спросил он, устремив на Матвеича томительно-горький взгляд после того, как непрошенная влага исчезла под веками. — Ваш волк, кажется, всеведущ, вы ему верите?
— Полноте, голубчик. Не берите в голову. Это все так, одно наваждение. Это пройдет.
Матвеич говорил, не особенно вдумываясь в слова. Он даже не слишком хорошо понимал, о чем его спрашивал Голубок. Он всего лишь чувствовал неизменную, прикрытую нахальством и яростью, горечь, звучавшую в близком голосе, горечь, столь сильную, что она надломила нечто доселе незыблемое. Недюжинная сила, данная Голубку, не выдерживала столкновения с какой-то неведомой грозной напастью, и он изнемогал. Матвеич видел это, но не знал, чем помочь и возможно ли вообще остановить начавшееся кипение кремня, задержать это обжигающее убывание раскалившихся до бела жизнеоснов. Поэтому он просто не отпускал руки Грега, как будто бы тот снова стал маленьким, вырывался, как будто бы мог убежать.
— Я сам виноват, положим, — говорил Голубок, отрывисто, быстро. — Я ее слишком хотел, и это меня взрывало. Я противился этому сколько мог, и изводил и ее, и себя. И у меня все равно ничего бы не вышло. Понимаете, ничего никогда, если бы не этот зверь… То есть нет… Ну, в общем, я узнал, что он и она… узнал об этой их связи, о ее слабости. Потому что уже и сам был слаб из-за нее. Иначе не стал бы. Она любила его, и значит… С ней было тоже, что и со мной. Не ее вина, что она не могла мне ответить, потому что раньше встретила не меня, а его. — Грег вымученно усмехнулся, крепче сжав руку Матвеича. — И все же я решил, что заставлю ее…
— Вы наговариваете на себя, голубчик, — успокаивающе проговорил Матвеич, начиная кое-что прозревать. Но пылающий мрак в глазах Грега не затихал.
— Вот только мне не нужна была ложь, а я обманул. Я вырвал из ее тела кусок любви, и не раскаиваюсь, не думайте. Я так ее желал, я был все время так голоден без нее, что, наверное, сделал бы еще что-то похуже. Я бы на все пошел. Потому что уже не мог… и обманул, взял обманом… Если бы кто-то посмел так обойтись со мной, я бы ни за что не простил, и она не простит. Ведь, нет?
Матвеич снова прижал его горящую голову к своей сухой ладони и мягко провел ей по спутанным смоляным волосам.
— Ну полно, что вы… вы-то, конечно, нет, а Евгения Пална — все ж таки женщина, а женский пол, он знаете, жалостный.
— Да что вы? — будто бы удивляясь, обронил Грег. — Вашими представлениями о женщинах, Поликарп Матвеич я могу восхищаться, но, простите, доверять им не в состоянии. Вы же… Просто вы ничуть не изменились. И по-прежнему видите нас лучше, чем мы есть. И Жекки, и меня. В первую очередь — меня. Ведь сегодня я даже не тот, каким был тогда… в тот день, на пароходе, помните? — Матвеич покачал головой, но не ответил. — И все, что я потом делал отнюдь не приближало меня к совершенству, поверьте. Скорее, наоборот. И однако же вы…
— Это все пустое, лишнее… — попытался прервать его Поликарп Матвеич.
