Андрей Шляхов - Петр Чайковский. Бумажная любовь
Но в Москву возвращаться страшно — там ждет его злобная гарпия, на которой он имел глупость жениться…
Она постоянно угрожает ему скандалом и требует. Теперь уже — денег, но иногда забывается и вместе с деньгами хочет получить и его, «милого Петичку».
Дура! Гадкая вздорная дура!
В поезде он то и дело перечитывал одно из последних писем баронессы фон Мекк- «Милый друг мой, запаситесь твердостью и равнодушием ко всем нападкам и упрекам. Ведь Вы же знаете, что Вы тут ни при чем, что эти обвинения есть продукт все той же натуры, того же воспитания, о которые, как об стену, разбиваются справедливость, добросовестность и всякие чувства. Вы должны знать, что такие натуры во всем, что им досадно, первым долгом стараются кого-нибудь обвинить и в этом находят полное утешение и большое удовольствие. Так не отнимайте же его у Вашей жены. Сделайте, как я, мой милый друг: меня не один человек, а сотни людей критикуют, осуждают и обвиняют и лично и вообще, по своим взглядам. Я нисколько не смущаюсь и не волнуюсь этим, не стараюсь ни одним словом и ни одним шагом ни оправдываться, ни разуверять людей, во-первых, потому, что понятия бывают различны, а во-вторых, для того, чтобы не отнимать у людей удовольствия. И я нисколько не в претензии на людей, потому что, осуждая меня, они правы со своей точки зрения, а разница в том, что у нас точки отправления различные».
Нет, рядом с этой женщиной он мог бы быть счастлив! Определенно мог бы!
Надо сказать, что баронесса фон Мекк умела осчастливить и на расстоянии. Хотя бы тем, что не только выслала своему единственному другу в Кларан три тысячи, но и пообещала каждый месяц высылать половину этой суммы.
Баронесса добра, баронесса богата, баронесса щедра. Если попросить у нее десять тысяч — не откажет.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
«Онегин» писался легко. Разумеется, когда было вдохновение.
«Мой призыв к вдохновению никогда почти не бывает тщетным. Таким образом, находясь в нормальном состоянии духа, я могу сказать, что сочиняю всегда, в каждую минуту дня и при всякой обстановке. Иногда это бывает какая-то подготовительная работа, т. е. отделываются подробности голосоведения какого-нибудь перед тем проектированного кусочка, а в другой раз является совершенно новая, самостоятельная музыкальная мысль. Откуда это является — непроницаемая тайна», — писал Петр Ильич Надежде Филаретовне.
Он увлеченно рисовал каракули на обрывках бумаги, если под рукой не было ничего подходящего.
Чайковскому хотелось излить душу в музыке, рассказать о любви посредством нот, выразить в своем творении все то, что не смогла или не захотела дать ему жизнь.
Времена менялись, уже заявил о себе Глинка с его «Иваном Сусаниным» и «Русланом и Людмилой», за ним потянулись последователи, но классической оперой все равно оставалась итальянская. Со всеми положенными атрибутами — от богатых, часто — чрезмерно богатых, декораций до непременных «сценических эффектов».
Петр Ильич «сценических эффектов» не любил. «Плевать мне на эффекты, — писал он в ответ на критику, — да и что такое эффекты! Если вы находите их, например, в какой-нибудь «Аиде», то я Вас уверяю, что ни за какие богатства в мире я не мог бы теперь написать оперу с подобным сюжетом, ибо мне нужны люди, а не куклы; я охотно примусь за всякую оперу, где, хотя и без сильных и неожиданных эффектов, но существа, подобные мне, испытывают ощущения, мною тоже испытанные и понимаемые».
Его в первую очередь интересовали сюжет и чувства. Он проникал в души своих героев и открывал слушателям самое сокровенное, заветное. Открывал мастерски — не препарируя героев, не изучая их, а живя их жизнью, чувствуя их чувствами, страдая их страданиями, радуясь их радостям.
Сюжеты для своих опер Чайковский выбирал тщательно, придирчиво.
Вот отрывок из письма Чайковского к Танееву, где он как раз касается выбора сюжета:
«Мне нужно, чтоб не было царей, цариц, народных бунтов, битв, маршей — словом, всего того, что составляет атрибут grand-opera. Я ищу интимной, но сильной драмы, основанной на конфликте положений, мною испытанных или виденных, могущих задеть меня за живое. Я не прочь также от фантастического элемента, ибо тут нечем стесняться, и простору фантазии нет границ. Аида так далека от меня, я так мало трогаюсь ее несчастною любовью к Радамесу, которого тоже не могу себе представить, — что моя музыка не будет прочувствована, как того требует всякая хорошая музыка».
«Онегин» выходил каким-то домашним, неторжественным. Чайковский допускал, что его опера может никогда не дождаться постановки, но разве это соображение могло послужить препятствием для творчества. Он писал оперу «Евгений Онегин», потому что не мог не писать ее. Писал с невыразимым наслаждением.
В конце августа 1877 года Чайковский писал Надежде Филаретовне: «Я вообще не понимаю, чтоб можно было преднамеренно писать для толпы или для избранников; по-моему, нужно писать, повинуясь своему непосредственному влечению, нисколько не думая угодить той или другой части человечества. Я и писал "Онегина", не задаваясь никакими посторонними целями. Но вышло так, что "Онегин" на театре не будет интересен. Поэтому те, для которых первое условие оперы — сценическое движение, не будут удовлетворены ею. Те же, которые способны искать в опере музыкального воспроизведения далеких от трагичности, от театральности, — обыденных, простых, общечеловеческих чувствований, могут (я надеюсь) остаться довольны моей оперой. Словом, она написана искренно, и на эту искренность я возлагаю все мои надежды.
Если я сделал ошибку, выбрав этот сюжет, т. е. если моя опера не войдет в репертуар, то это огорчит меня мало. Нынешнею зимой я имел несколько интересных разговоров с писателем гр. Л. Н. Толстым, которые раскрыли и разъяснили мне многое. Он убедил меня, что тот художник, который работает не по внутреннему побуждению, а с тонким расчетом на эффект, тот, который насилует свой талант с целью понравиться публике и заставляет себя угождать ей, — тот не вполне художник, его труды непрочны, успех их эфемерен. Я совершенно уверовал в эту истину».
Когда Рубинштейну сказали, что Чайковский пишет оперу по мотивам пушкинского «Евгения Онегина», Николай Григорьевич пришел в восторг и сказал:
