Светлана Беллас - Габи
Утром, домашние боялись огорошить новостью молодых, которые так долго и сладко нежились в постели, вдруг ни с того, ни сего, взять и сказать им, что случилась трагедия. Бискара, все, же настоял, постучавшись, он вошел в спальню к молодым и сказал, – Прости меня! Но я с плохой новостью. Эжен сошел с ума. В глазах Адель был просто – ужас. А у Виктора в глазах, та не переданная словами – боль, испуг за своего брата. Он, одевшись, тут, же поспешил за Бискара. То, что они увидели, войдя в комнату Эжена, повергло в ужас, он при зажженных свечах, которыми была до отказа заполнена комната, крушил мебель и рубил ее на куски саблей, с такой неистовой злобой, что все были шокированы и напуганы. Тут, же отправили известие отцу в Блуа, тот тут, же вернулся с тем, же экипажем в Париж. Отец, увидев своего любимца, розовощекого некогда крепыша, Эжена, сам чуть не сошел с ума, он был подавлен. Новобрачные были приветливы, генерал Гюго, как мог, их радушно поздравил. Но, все, же поспешно решил уехать и забрать с собой Эжена. Это был отцовский порыв, прийти на помощь сыну, взять ответственность за него на себя. Все в доме Фуше все-таки с облегчением вздохнули, когда они уехали. Такое пережить, да еще в день свадьбы. Если быть суеверными, то это плохой знак им, Виктору и Адель. Однако в это не верили и не ждали никаких бед в будущем.
ХХI.РОДЫ
За окном серел рассвет, с улицы доносился топот лошадей, что переменились с ноги на ногу, экипаж стоял в ожидании, все могло произойти, в квартире Гюго, там идут роды. Габи лежала на диване, вся мокрая, пот по ее телу бежал ручьями. Она боялась. Кормилица, молодая, грудастая дама, держала ее за руки, доктор, тоже весь взмыленный стоял в ногах, принимал роды. Казалось, что этим родам не будет конца, ребенок явно противостоял появлению на этот ему незнакомый белый свет, в котором он боялся умереть. Доктор посмотрел на кормилицу, кивнул, показывая на область живота, та сразу, же поняла, что надо надавить на живот роженицы, чтобы плод вышел из утробы матери. Она легла своим не маленьким весом на живот Габи, та начала кричать. Гюго был за дверью, стоял, прислонившись к ней, слушая, что там происходит. Ему запретили стоять над душой, как выразился доктор, и съязвила кормилица в один голос, произнеся, – Уйдите, Месье отсюда – вон! Мы Вам не мешали дитя делать, не мешайте нам принять его на свет божий. Габи выла волчицей, так, что по телу каждого из присутствующих бежали от мороза мурашки, она издавала вопль, скорее это было ругательство, кричала, – О, Иштенем! (О, Боже! Ó, Istenem…) О, Курво Оньят, де фай! (О, мать…, как больно…A kurva anyját, de fáj!) От того, что это был незнакомый для окружающих язык, надрывный, гортанный, это так пугало «языческим», непонятным. Доктор, буквально тащил на божий свет младенца. Наконец, он закричал, что только было мочи. Доктор похлопал по попе малыша, тот от обиды, что его так встречают на белом свете, столь не радушно, плакал громко, в крик. Габи плакала от счастья. В комнату вбежал Гюго и начал кричать от радости, – Спасибо, Господи, ты мне подарил сына! От любимой женщины! СЫНА – ааа!!!
ХХII. НОВАЯ ЖИЗНЬ
Рождение, как оно красиво в момент истины, что все, же жизнь дается, как подарок, тому, кто выстрадал свое явление, еще в утробе матери. Габи лежала в постели, рядом с нею спал ее сын, маленький Вики, который наполнил ее жизнь смыслом. Теперь она не одна, не смотря не на что, рядом с ней самый близкий человек и он, Виктор. Слышно было, как он копошился на кухне, что-то готовил ей на завтрак. Она подняла глаза на окно, сквозь него стремились потоком солнечного тепла, лаской лучи, что связывали ее с внешним миром, с Господом Отцом. Он с любовью посмотрела на малыша, она наконец-то поверила в свое счастье, обрела покой, которого не находил столько лет, если не сказать с самого своего рождения. Малыш неожиданно заплакал, она пощупала рукой пеленку, мокрая. Достала из-под подушки сухую, осторожно присев на кровати, стала пеленать. Она взяла его на руки, стала давать грудь, но он, отворачиваясь, лишь больно кусал сосок, невольно она закричала, – О, Иштенем! (О, Боже! Ó, Istenem…) На крик из кабинета, где отдыхала после ночи, вышла кормилица. Она выглядела уставшей и разбитой, волосы были растрепаны, сорочка в области груди вся мокрая, она, посмотрев на Габи, сказала, – Вот и меня, ваш маленький господин вымучил, ни свет, ни заря начал кричать от голода. Я ему грудь даю, он ее не берет, кусается и плачет. Она вынула грудь из лифа, показала, зло сказала, – Как щенок обглодал. Грудь действительно была в укусах. Габи на нее посмотрела с испугом, боясь, что и ее грудь может быть такой, тогда Гюго, не дай Бог ее бросит. Кормилица подошла, присела на кровать, взяла маленького Вики к своей груди, он ее брал, боясь, что отнимут, молоко стекала по его губам. Габи наблюдала за ними, как приятно наблюдать за единением матери и дитя. А она наблюдала со стороны, словно и не мать. Она вылезла из постели, обула тапочки, чтобы не разозлиться, направилась к окну, стала смотреть на улицу. В комнату с подносом в руке вошел Гюго, он с растерянностью посмотрел на Габи у окна, потом с нежностью посмотрел на кормилицу, та кажется, вжилась в роль материнства, кормление ей доставляло удовольствие. Ее оголенная грудь, колыхалась от его втягивания и чмоканья соска. Кормилица, Анетт, смотрела на малыша, как на своего сына. В этот момент ей Гюго был благодарен. Недовольство во взгляде можно было уловить, лишь Габи, которая с ревностью смотрела на эту грудастую даму, которая к тому, же была и хороша при своих пышущих аппетитом формах, она была симпатична и мила. Гюго не сводил глаз с кормилицы и сына. Габи не сводила глаз с него. Анетт закончила кормление, отняв спящего ребенка от груди, из которой струйками лилось молоко, положила его на кровать, чмокнув в щечку. Она произвольно по привычке обтерла грудь рукой, поправив ее формы подтянув подвязки, натянула лиф нижней сорочки, при этом улыбнувшись, направляя взгляд на Гюго, сказала, – Хуже мужика дерет грудь. Но и то и это приятно. Гюго с пониманием улыбнулся, в шутку сказал, – Не пробовал, не знаю. Она засмеялась, тогда, как Габи была раздражительна, нервничая, вслух сказала, – Все, нам Ваши услуги более не нужны. Я посмотрела со стороны, теперь, думаю, что сама смогу кормить своего сына. Гюго смотрел, то на одну, то на другую, не понимая, что здесь произошло в его отсутствие. Он поспешил сказать, – Дорогая! Ты ослабла, пару дней, нам просто необходимо принять услуги, Мадам Анетт. Ребенок, только, что родился, ему необходимо привыкнуть к новым условиям жизни. Габи зло сверкнула на него, своими черными глазами. Анетт, кажется, поняла, что происходит между ними. Габи ее приревновала, как к сыну, так и к мужчине. Она с иронией посмотрела на Габи, сказала, – Нет, так нет! Обращаясь к Гюго, делая абсолютное безразличие, добавила, – Месье знает, где меня найти. Это на всякий случай, если у молодой мадам пропадет молоко. Во мне молока хватит на всех и на мужиков и на детей. Зло посмотрела на Габи, протянула руку Гюго, то понял, что с ней надо расплатиться. Бросил несколько золотых в ее ладонь, та ее, замкнув в кулак, сказала, – А, вы, Месье мне нравитесь! Щедрый! Тут, же отвернулась, направилась к выходу. Гюго все, еще с подносом в руке пошел ее проводить. На выходе она посмотрела многозначительно на него, взяла с подноса булочку и ушла, хлопнув сильно дверью, отчего всем телом вздрогнула Габи, стоящая вся на нервах. Она резко сказала вошедшему Гюго, – Я в моем доме не хочу видеть никаких женщин. Воспитание сына, только мое дело. Немного успокоившись, глядя, на так ничего не понимающего Гюго, выдавила, – Нашего сына! Если, я для Вас, как вы говорили, Месье – единственная, так не зовите в дом больше никого. Он пожал плечами, поставил поднос на кровать, на котором осталась одна булочка и кофе, подошел к ней, начал целовать, прижимая ее к себе, он чувствовал ее волнение, ее упругую грудь, которая была в молоке. Он начал ее целовать все ниже и ниже, отстранив лиф сорочки, сбросил ее с нее на пол, взял грудь, от которой не мог оторваться, сказал, – Теперь и я попробовал. Вкусно! Ее глаза горели от страсти, она сказала, – Чем, я хуже той грудастой бабы. Гюго сказал, – Лучше! Ты – Богиня. МАТЬ! Он ее брал неистово.
