Кэтрин Дюксвилл - Аметистовая корона
ГЛАВА 8
На следующее утро, когда рыцари свертывали лагерь и готовились выйти из Кидскровского леса, все говорили только о побеге заключенного. Говорили, что он выбрался еще до потопа и, поймав лошадь, быстро ускакал. Другие рыцари кричали, что это дело рук разбойников и людей вне закона, что сам он никогда бы не освободился.
После побега жонглера Эверард дал распоряжение сотне рыцарей усилить наружное наблюдение, чтобы предотвратить внезапное нападение на случай, если жонглер действительно был не один. Он также приказал разыскать лошадей, которые порвали привязи и разбежались. Эверард осмотрел оковы, оставшиеся в колымаге, и понял, что цепи порвали специальными инструментами. Следовательно, этот побег не был случаен. Нервы Констанции были на пределе, она не хотела ни с кем разговаривать и никого слушать. Удивительно, но ни Эверард, ни сержант рыцарей не стали обсуждать с ней, почему кому-то вообще пришло в голову освобождать жонглера. Домочадцы графини тоже разбились на группы и обсуждали побег Сенрена. Их предположения были одно нелепее другого. Констанции хотелось положить конец всем этим сплетням, но она боялась навести на себя подозрение. С какой стати леди Констанция могла интересоваться и тем более защищать сумасшедшего? Единственое, что она могла сделать для жонглера, так это приказать Эвсрарду выезжать как можно скорее. Констанция выбрала место в середине колонны, где она имела больше возможности слушать и меньше говорить. Она не могла ни с кем поделиться произошедшим, а ей так хотелось выговориться. Прислушиваясь к разговорам окружающих, графиня очень боялась, что кто-то, несмотря на страшную бурю, мог услышать их в палатке. Эта история быстро бы облетела всех и обросла бы невероятными подробностями. В этом случае Констанции грозил жуткий скандал, ведь она была достаточно известная женщина. К тому же сам король дал ей разрешение не выходить замуж в течение трех лет, а церковь каждый день проповедовала, что страстные плотские утехи и даже просто желания — большой грех. Если бы эта история стала достоянием общественности, то все бы сказали, что именно она пригласила жонглера к себе, и она не смогла бы доказать обратное.
Констанция осторожно оглядела окружающих ее рыцарей. Никто не разглядывал ее, все вели себя как обычно, она не заметила ни одного подозрительного взгляда. Только Эверард время от времени смотрел на нее пристально. Графиня никак не могла понять, что его настораживало.
Наконец Констанция приказала няньке привести дочь. Она посадила Биатрис к себе в седло. Нянька дала девочке ее любимые медовые пирожные, и та с удовольствием уплетала их. Она хотела непременно поделиться с матерью и стала запихивать кусок пирожного ей в рот. Тотчас же щеки и рот Констанции оказались в меду.
— Милая, я не хочу, — сказала графиня, вытираясь. Потом она нагнулась к дочери и стала целовать ее волосы, пряча лицо от окружающих. Господи! Лицо могло выдать ее, на нем еще были следы ночного изнасилования. Она и подумать боялась, что кто-то мог предположить произошедшее. Мир должен знать ее только как гордую женщину, не подвластную никаким низменным чувствам. Но на самом деле она была обыкновенной земной женщиной, и, как всякая женщина, она не могла спокойно относиться к падению своего тела. Никогда прежде такого не было.
Она лихорадочно думала, что жонглер пришел к ней ночью в палатку, чтобы отомстить. И самое обидное, ему это удалось! Констанция горела от своего бессилия что-либо изменить.
Месть! Было так просто отомстить ей за все побои рыцарей и Эверарда. В этот момент они никак не могли защитить ее. Как он смел, так обращаться с ней?! Он, верно, сумасшедший, только у такого получилось бы, несмотря на сотню рыцарей охраны, забраться к ней в палатку и без всякого согласия овладеть ею. Да как овладеть! Констанция непроизвольно вздрогнула, вспомнив его руки, его тело…
— Пожалуйста, мама! Попробуй! — настаивала Биатрис. Она пыталась просунуть кусок пирожного между губ матери. Графиня опять вся измазалась в меду.
Констанция всмотрелась в лицо дочери. Она смотрела на нее, но мысли опять возвращались к ночному происшествию. Она вспомнила слова жонглера: «Я заставлю вас кричать, графиня! Вы будете просить, умолять меня!»
Она чувствовала его поцелуи на своих губах, и низ живота еще давал о себе знать. Ей было больно вспоминать, что он действительно заставил ее кричать от страсти, что похоть оказалась сильнее сознания. Матерь Божья! Она должна все это забыть, должна!
Но она не могла забыть его необыкновенную красоту, это золотистое в свете фонаря тело, мощную грудь. Как можно забыть его, подобно сказочной птице склонившегося над ней, забыть картину, открывшуюся ее взору, когда он снял свои грубые брюки. Поистине это незабываемо, настолько завораживающее было зрелище. А его насмешливые и в то же время мягкие слова… Констанция почувствовала, что помимо воли снова возбуждается. Она гневно сжала губы.
Она сердилась на себя еще и за то, что не стала кричать, — возможно, она бы привлекла внимание рыцарей. С другой стороны, это было бесполезно — в такую бурю никто бы не услышал се криков, тем более что рыцари в это время занимались лошадьми. Она только разбудила бы детей и девушек. Графиню привела в ужас одна только мысль, что они все — а не только Ходерн, которая была еще мала, чтобы понять случившееся, — могли проснуться. Что бы она сказала им?
Она говорила себе, что все произошло не по се воле, что она не виновата. Жонглер стал для нее змеем-искусителем, хорошо осведомленным о женском теле. Это был просто порыв… Она глупая, невинная женщина, но все же она не должна была так легко поддаться соблазну. Да еще биться в экстазе, подобно молодой девице, впервые вступающей в связь с мужчиной! «Но так действительно было в первый раз…» — попыталась оправдать себя графиня.
Когда она думала обо всем этом, ее губы шевелились, она как бы разговаривала сама с собой.
— Мама! — неожиданно раздался голосок Биатрис. — Посмотри, Эверард подъехал.
Капитан, по всей видимости, уже давно ехал на своей лошади за Констанцией. Она вздрогнула, капитан удивленно посмотрел на нее.
— Вы не заболели? — наконец спросил он. Графиня промолчала. Ничего не сказав, Эверард дотронулся до шлема и отъехал.
Леди Морлакс позвала няньку Биатрис и передала ей дочь. Повернув лошадь, графиня поехала сзади отца Бертрана и его клерка.
Вскоре Констанция вновь предалась воспоминаниям. Ей захотелось плакать от собственной беспомощности. Она утешала себя — как и тысячи других женщин, — что все будет хорошо, никто ничего не узнает и это не повторится.
