Дочь атамана - Алатова Тата

Гранин аккуратно стянул с девицы остатки окровавленной рубашки, перевязь тоже пришлось срезать, смыл успевшие поржаветь пятна, наложил на рану повязки, пропитанные березовым кровоостанавливающим снадобьем, обмотал раненую бинтами.

Тело у Лядовой было мускулистым и ладным, без женственной пышности, и Гранин опять подумал, что совсем сбрендила девка.

Он стянул с нее сапоги, избавил от узких штанов и обрядил в больничную сорочку.

— Семен, — попросил устало, — ты уж отнеси нашу хворую в палату, а то у меня спина совсем плоха стала.

— Стареешь, Алексеич, — Сема, жуя пирог, вернулся из кухоньки, легко подхватил Лядову на руки и потопал с ней в светелку. — Вон, голова уже совсем белая.

— Старею, — согласился Гранин покорно, быстро стянул со стола перепачканные простыни, застелил свежие — а ну как новых пациентов принесет, — швырнул инструменты в плошку с настоем зверобоя и принялся мешать новую мазь — семена белой купальницы, подорожник и мята, тихонько шепча наговоры.

Девица Лядова пришла на этот свет хилым младенцем, ее губы были обнесены синевой, а вместо жизнеутверждающего плача она издавала лишь слабый писк.

Здоровенные лакеи, более всего походившие на разбойников с большой дороги, даром что в золоченых ливреях, наказ канцлера передали дословно: любой ценой спасти роженицу и ни в коем случае не младенца.

У Гранина вышло все наоборот, за что канцлер и наказал его этим заточением.

Не переставая шептать, он перешел в светелку, присел на краешек кровати, где была уже удобно расположена Лядова, осторожными касаниями принялся втирать мазь в шишку на ее голове.

— Алексеич, я пойду, — зевнул Сема, — служба у меня, сам знаешь, круглосуточная. Кто знает, кого еще нелегкая до тебя принесет.

— Ступай, голубчик, — согласился Гранин, не глядя на него.

Пациентка дышала ровно и глубоко и, несмотря на ранения, казалась полной здоровья и молодой задорной силы.

Ее мать отличалась удивительной хрупкостью, Гранин помнил смертельно белое лицо, утратившее от боли и страха всю красоту, отекшие запястья, искусанные губы.

Она прикрывала руками огромный из-за многоводия живот и смотрела на Гранина умоляющими глазами.

Молила в ту ночь юная дочь влиятельного канцлера только об одном: любой ценой спасти ее ребенка.

Сохранить обоих даже у Гранина, известного столичного лекаря, не получилось бы. Слишком поздно привезли к нему роженицу, слишком она была ослабевшей, не осталось у нее на борьбу никаких сил.

Нужно было или резать мать, чтобы дать шанс ребенку, или принимать роды, во время которых младенец точно бы не выжил.

Страшный выбор, но не первый в практике Гранина. Обычно он всегда предпочитал спасти мать, памятуя о том, что младенцы, будто кутята, невеликая редкость, но в этот раз воля юной умирающей девочки оказалась сильнее.

— Доктор, — слабо сжав его руку, прошептала она, — мне же все равно не жить без сына… я же все равно без него до первого пруда или веревки…

У нее родилась дочь, и жизнь матери оборвал скальпель, а не веревка. И на Гранина пала вся мощь ярости великого канцлера.

Глава 02

Саша очнулась от резкого запаха полыни и поняла, что у нее болит все и везде. Еще не открыв глаз, она прислушалась к себе и печально определила, что эту дуэль она проиграла.

Какой конфуз, Гришка, папенькин денщик, будет смеяться над ней до святок.

Застонав, Саша попыталась сесть и тут же оставила эту попытку. Чья-то рука мягко удержала ее на месте.

— Тише, голубушка, — совсем рядом прозвучал глубокий, богатырский прямо голос, и Саша наконец подняла тяжелые, присыпанные песком веки.

Над ней склонялся седовласый старик с удивительно светлыми, хрустальными глазами, похожими на весенние льдинки.

От его умного, спокойного и внимательного лица веяло таким умиротворением, что Саша тут же обмякла и спросила шершавым чужим голосом:

— А голова-то почему раскалывается?

— Потому что тебя, душа моя, по ней стукнули, — пояснил старик и улыбнулся, отчего лучики его морщинок осветили довольно суровую физиономию.

— Кто? — изумилась Саша. Она помнила, как острие шпаги вонзилось ей под грудь, там все загорелось огнем, а дальше — только темнота и пустота.

— Этого я не знаю, — признался старик. — Меня там не было. Я просто лекарь.

— Лекарь, — повторила Саша послушно и постаралась оглядеться по сторонам, но в темечке немедленно заломило. — А где Петр Степанович, войсковой доктор?

— Тебя доставили в особую лечебницу великого канцлера.

— Как это — великого канцлера? — испугалась Саша. — Мне здесь никак нельзя, дядюшка! Если папенька узнает, что я тут милостию канцлера побираюсь, то он устроит мне такую головомойку, что в соседней губернии будет слышно.

— Вот что тебе действительно нельзя — так это волноваться и на кровати подпрыгивать. Душа моя, я думаю, что у тебя сотрясение, так что лежи спокойно. Все как-нибудь и без твоего участия устроится, — и столько уверенности было в его голосе, что она немедленно успокоилась. — У нас довольно глубокое ранение, и пришлось зашивать легкое. Эти коновалы тебе просто удалили бы его часть, а я все сделал аккуратно, специальными нитками, которые потом сами растворятся.

— Я посплю немного тогда, — пробормотала Саша устало, удрученная этими подробностями.

— А вот спать мы пока не будем, — возразил лекарь. — Мы будем бодрствовать и разговоры разговаривать. Сколько тебе лет?

— Двадцать два.

— И с кем ты на рассвете встречалась?

— С виконтом каким-то, лягушатник, усы такие завитушечные.

Он посмотрел на нее задумчиво, а потом подсунул листок бумаги с пером.

— Напиши свое имя, — велел спокойно.

Морщась, Саша начертала, что он просил.

— У тебя всегда такой почерк или тебя после удара по голове перекосило?

— Нормальный у меня почерк, — обиделась она, — у меня, между прочим, целых три гувернантки было!

— Назовешь мне их имена?

Саша покорно перечислила, вспоминая муху, ползущую по книге, скуку и нетерпение. Учеба никогда не доставляла ей ни малейшего удовольствия.

— Ну, с памятью у нас вроде все в порядке, — обрадовался лекарь, — теперь мы просто будем следить за тем, чтобы ты не теряла сознания. Сейчас я дам лечебный отвар, ты его выпьешь и расскажешь мне, как это тебе в голову пришло стать наемным дуэлянтом.

Саша почти засмеялась, но голова тут же заболела с новой силой, и она только кивнула, откидываясь на высокие подушки.

Перина была мягкой, а одеяло легким.

— Чувствую себя принцессой, — объявила она, когда лекарь бережно напоил ее ароматным чаем с легким привкусом ромашки. — Никогда в жизни за мной так не ухаживали.

— Твой отец славится своим норовом, — кивнул он. — Даже я об этом наслышан.

— Я просто родилась очень слабой, — сказала Саша, которая и гордилась отцом, и всегда испытывала потребность защищать его от чужих нападок. — До трех лет доктора вообще дышать надо мной боялись, кутали да пилюлями пичкали. А потом дед выгнал их всех взашей, распахнул все окна да приставил ко мне денщика Гришку. А он за мной как за лошадью ходил, выгуливал да прыгать заставлял. Шпагу в руки вложил еще до того, как мне шесть лет исполнилось. Детскую, деревянную. А отец это увидел и отдал свою, настоящую. Ух! Длинная была — с меня ростом.

— И поэтому ты теперь свою жизнь ни во что не ставишь?

Он спросил это без всякого упрека, но Саша все равно разозлилась.

Она знала за собой эту вспыльчивость, застилающую ясность ума, но не всегда умела обуздать ее.

— А вы что же, кудахтать теперь начнете? — спросила она гневно. — Так это вы времени своего не тратьте понапрасну, я из возраста, когда мне нужна была нянюшка, давно выросла.

— Выросла, — согласился лекарь с непонятным удовольствием, — загораешься, как растопка.

— Вспыхиваю, как щепа, — тут же поддакнула Саша, — так отец всегда говорит. Так что, господин доктор, вы меня лечите молча, а воспитывать не нужно, это дурно всегда выходит.