Лючано Де Крешенцо - Елена, любовь моя, Елена!
– Клянусь всеми дочерьми Тавманта! – проворчал Стенобий. – Мне ли, первому ученику Ферекла, выслушивать этого слабоумного старца Филоктерия! Единственного на свете капитана, который все еще верит в россказни о бронзовом слуге!
Однако больше всего его раздражало, что Филоктерий повторял каждую фразу не менее двух раз, и, чтобы не слышать его причитаний, Стенобий спустился к zughitai[4] и приказал надсмотрщику немного отойти от берега. Он был раздражен и решил бросить якорь[5] в самом центре бухты Закрос, чтобы судно оказалось на равном удалении от любой точки побережья.
Историю о Талосе рассказывали тогда разве что новичкам, впервые ступившим на корабль. А история была такая. Однажды царь Крита Минос, которому досаждали непрестанные набеги пиратов-сардов, обратился за помощью к Гефесту, и тот подарил ему бронзового слугу (сегодня мы, пожалуй, назвали бы его роботом) по имени Талос, который каждую ночь трижды обегал остров и бросал огромные камни в приближавшиеся суда чужестранцев. Говорят, что Талое был особенно беспощаден к сардам: от злости он раскалялся добела и прижимал к себе всех, кто попадался ему на пути; несчастные вопили, но у Талоса их смертельные муки вызывали лишь смех.[6] Говорят еще, что у него была только одна вена, тянувшаяся от головы до лодыжки, и что однажды колдунья Медея, приворожившая Талоса любовным зельем, сама же и погубила его, вынув гвоздь, которым была заткнута эта вена.
На корме на связке канатов сидел юный воин – рыжеволосый и зеленоглазый Леонтий – единственный сын Неопула, царя маленького острова Гавдоса, что милях в двадцати от Крита. Юноша слышал воркотню Стенобия и понимал, что кормчий раздражен, но, будучи совсем неопытным, все же не мог не прислушаться и к словам капитана: даже если и не очень верить в миф о Талосе, зачем подставлять судно под камни? Ночь такая тихая, якорь вполне можно бросить вдали от берега. И ради чего рисковать? Ради нескольких метров каната? Все равно утром рабы вытащат судно на берег!
Всего два дня прошло с момента, когда они покинули Гавдос, а Леонтию казалось, что путешествие длится уже бог знает сколько времени. Вообще, не считая поездки с дядей Антифинием в Фест, он никогда не покидал своего острова. И хотя Леонтия приводила в восторг сама мысль, что он будет сражаться бок о бок с такими знаменитыми героями, как Аякс Теламонид или Ахилл, то есть с существами, равными в его представлении богам, юноше все же было страшновато. Да, не очень приятно знакомиться с миром во время войны. Леонтию только-только исполнилось шестнадцать, и всего несколько дней назад он стал обладателем chiton amfimaschalos – короткой туники, надев которую, юноши из зажиточных семей Гавдоса как бы оповещали сограждан о своем совершеннолетии. Об отце Неопуле у Леонтия остались весьма смутные воспоминания – время размыло его образ. В последний раз он видел отца девять лет назад, когда тот уезжал на войну. Больше о нем никто ничего не слышал.
– Просыпайся, Леонтий, солнце уже поднялось, – сказала ему мать. – Твой отец уезжает в далекую Трою. Скоро начнется обряд жертвоприношения.
Жертвоприношение! При воспоминании о том дне у Леонтия и сейчас сжимается сердце. Его козочку, его белоснежную козочку, которой он дал даже имя и с которой играл еще несколько часов назад, убили только для того, чтобы задобрить Посейдона! Правда, мама предупредила: «Леонтий, не играй с жертвенными животными, знай, рано или поздно их возложат на алтарь».
Но он, упрямец, все равно играл с ними. Нет, наверное, Посейдон – злой бог, если за то, чтобы ненадолго усмирить море, ему потребовалась жизнь такого милого создания. А перед отплытием на войну самого Леонтия в жертву богам принесли тельца.
– О Гемонид, – обратился он к сидевшему напротив пожилому мужчине, – ты, видевший свет и знающий больше, чем узнаю я, даже если мне удастся пережить старого Тифона, скажи, разве справедливо убивать ни в чем не повинных животных только для того, чтобы отвести от себя гнев какого-нибудь бога?
– Что ты имеешь в виду под словом «справедливо»? – отозвался Гемонид, имевший привычку отвечать вопросом на вопрос. – Если «справедливый» означает для тебя «священный», тогда все, что совершают жрецы, справедливо. Если под словом «справедливый» ты подразумеваешь «полезный», то знай, что нет ничего более полезного на свете, чем жертвоприношение. Дымом кормятся жрецы, а мясом жертвенных животных – бедняки, которым, не будь жертвоприношений и немножко везения при раздаче, вообще не довелось бы узнать вкус мяса.[7]
– Я хочу сказать, – уточнил Леонтий, – что мы перед отъездом заклали тельца. Я сам там был. Я видел. Бедное животное упиралось изо всех сил: хотя тельца украсили лентами и разрисовали, он чувствовал, что его убьют, и пытался избежать смерти – брыкался, пятился назад, упирался копытами в землю. Но тщетно: рабы тянули его на веревках и подгоняли палками. Я видел, как верховный жрец перерезал ему горло. От уха до уха. Я видел, как глаза животного помутнели, когда его телом завладела смерть, как жрец погрузил свои унизанные перстнями пальцы в эту ужасную рану. Я смотрел и плакал. И думал: какая прибыль от этого богу? И еще: какое такое зло причинили мы Посейдону? Зачем ему насылать на нас бури и грозы?
– О юный Леонтий, – промолвил Гемонид, несколько обескураженный пламенными речами своего воспитанника, – твоя душа нежнее души девственницы, впервые пораженной Эротом, ты печешься о судьбе животного, которое все равно пошло бы на убой, хотя бы для утоления голода таких же смертных, как ты и я. Что же должна была сказать Клитемнестра, когда от нее оторвали любимую дочь, чтобы принести ее в жертву Артемиде?
– Ты о какой дочери?
– Об Ифигении из Авлида, которую принесли в жертву богам.
– Зачем же?
– Чтобы наказать Агамемнона, оскорбившего Артемиду неосторожным словом.
– А что такого он сказал?
– По правде говоря, ничего особенного. Поразив оленя стрелой прямо в лоб, он, кажется, воскликнул: «Даже сама Артемида не смогла бы выстрелить лучше!»
– А дальше?
– А дальше – ничего. Что, по-твоему, он еще должен был сказать?
– И из-за такой чепухи богиня на него обиделась? – возмутился Леонтий. – Может, он вообще пошутил, просто настроение у него было хорошее… А что натворила богиня? Погубила невинную девушку!
– Мальчик мой, – перебил его Гемонид, – видать, ты плохо знаешь Артемиду: это самая обидчивая из всех богинь. За какую-то малость она убила у бедной Ниобы четырнадцать детей! Правда, до сих пор никто не может сказать с полной уверенностью, действительно ли Ифигения погибла. Поговаривают, будто ее видели в далекой Тавриде.[8]
