Светлана Берендеева - Княжна
С тех пор многое переменилось в Марииной жизни. Ей не только седло дамское купили боком ездить и костюм сшили с юбкой такой длины, что в ней ходить нельзя, а только на лошади сидеть – амазонка называется – но и немку из слободы наняли – политесу и танцам иноземным обучать. Да ещё позволили вместе с Сашей французскому языку и математике учиться. Хвалил ее учитель, удивлялся быстрым успехам, а она улыбалась и с Сашей переглядывалась. Рано утром, когда еще боярским детям спать положено, сходились отроки и твердили французские слова, чертили фигуры геометрические… Хотела Мария побыстрей узнать всё, что Саша с учителем уже прошли.
И верхом кататься им разрешили. Не вдвоём, конечно, с конюхом Игнатом и двумя-тремя дворовыми для охраны. Ох, и дивились московские кумушки! Ох, и чесали языки! Брат Василий сказывал, что царь хвалил Бориса Алексеевича за эту затею и другим в пример его ставил.
Только вслед за всеми этими радостями и печаль вскоре пришла. Приехал в Москву государь – смотр боярским недорослям делать. И очень понравился ему Голицынский приёмыш. Самолично его экзаменовал, а потом целовал и по плечам хлопал. Приказал выдать ему паспорт, как дворянскому сыну, поименовав Александром Бековичем-Черкасским – по месту, где нашли его – и отправить вместе с другими боярскими детьми на учебу в далекую италийскую землю, в город Венецию.
Грустно было тогда Марии. Завидовала Александру, сетовала на женское своё естество. Ах, как бы хотела она поехать в далёкую Италию, постигать неведомые науки.
Увидел как-то батюшка её понуро сидящей на подоконнике, спросил:
– Что притихла, Марьюшка? Не больна ли?
У неё вдруг губы затряслись и слезы градом. Борис Алексеевич опешил.
– Да что с тобой? Нянька, доктора!
– Батюшка, пошлите за границу, учиться хочу, – еле выговорила сквозь рыдания.
– Что?!
Уж и хохотал Борис Алексеевич, аж цветные стёкла в окошке позвякивали.
– Нянька, забери ее. Пусть доктор посмотрит, нет ли жара, да даст чего успокоительного. Ну, дочка, ну, учудила!
Но после этого случая перестал гнать Марию из своей книжной комнаты, где рядами стояли тяжелые фолианты. А иногда даже сажал рядом в креслице и читал нараспев латинские вирши, называл по-русски незнакомые ей слова.
Александр перед отъездом сказал ей странное:
– Я письма буду князю-батюшке писать, а тебе поклонов особых слать не буду, невместно это. Ты меня жди.
Она не поняла:
– Почему «жди»? Мы тебя все ждать будем. А почему поклоны невместно?
Он стоял, красный, насупленный, и молчал. Потом протянул что-то на потной ладони. Взяла – серебряный перстенёк, два голубка клюют бирюзовый камешек.
Мария улыбнулась.
– Какой баский, – залюбовалась.
– Меня три года не будет, ты меня помни.
– Ой, какой ты смешной. Как же мне не помнить, ты же мне брат названный.
Тут с Сашей совсем что-то непонятное сделалось, и Мария убежала в поварню помогать пирожки ему в дорогу стряпать.
Уехал Саша, и очень скучно без него стало. И на качелях качаться не хотелось, и на лодке по пруду кататься. Даже Зорьку свою любимую Мария забыла, напрасно та перебирала коваными копытами, звала звонким ржанием хозяйку.
Часто сидела она теперь на самом высоком окне, под крышей терема, смотрела на туманный горизонт, на облака. Грезились ей большие корабли с надутыми парусами, как в батюшкиной книге. А на носу самого большого корабля стоял ладный капитан с чёрными развевающимися волосами в алом заморском кафтане и смотрел в подзорную трубу, и командовал пушкам стрелять, и плыл отважно всё вперёд и вперёд…
Вскоре князю Голицыну пришлось отбыть из Москвы по государевой службе надолго. И, вняв сетованиям няни и советам доктора, отправил он дочь в Никольское, старинную свою вотчину.
Она не прекословила, только попросила позволения книг с собой взять. Книг батюшка дал без ограничения и француза-учителя с ней отправил, а потом и лекаря своего, голландца Кольпа, вдогон послал.
Хорошо в Никольском. Какие песни девки поют, на Москве таких и не слыхивали. А какие леса, травы. С мейнхеером Кольпом все окрестности исходили, все целебные травки и корешки здешние опознали. Да много еще старая знахарка Нава рассказала. Она такая древняя, что еще няню Ирину повивала. Живет одна в лесной избушке, деревенские её боятся и без крайней надобности не навещают. Говорили, будто она с лешим и с водяным покумилась и древним славянским богам молится.
А Мария к Наве часто бегала. Песни её слушала, травы помогала сушить да в пучки вязать, запоминала, какое средство от какого недуга.
Мамка Пелагея ворчала:
– И на что боярышне лекарское дело знать? Нешто дохтуров, случись что, не найдётся!
Мария не знала, зачем ей знать это. Так же, как не знала, почему любит слушать рассказы мейнхеера Кольпа о Голландии, о знаменитых врачах и механиках. И чем так привлекают её геометрические задачи в тетрадях месье Жюля. Любопытно – вот и вся причина. Хотелось понять, как движутся звезды на небе и токи крови в человеческом теле, как живут люди в других странах и на каких языках говорят.
Вот в языках она преуспела. Кроме немецкого и французского, еще и по-голландски с Кольпом говорила вполне свободно. А латынь оказалась пригодною не только для чтения Плутарха, но и для медицинских прописей.
А всё ж промеж занятий, прогулок и хороводов с девками часто виделся ей корабль с надутыми парусами… Да и перстенёк с двумя голубками, вот он, обнимает палец.
– Что, Маша, одеваться?
Это няня подаёт тонкую белую рубаху с прошвами.
Мария очнулась. Да, вот опять в Москве, и завтра ехать в Петербург. Батюшка в письме велел не мешкать. Собирались впопыхах, все ворчали. А Мария довольна. Никогда не была в новой столице, сказывали – там чудно. Только что за спешка такая? Ну, уж скоро узнает.
А в глубине души: «Может, Саша вернулся? Пора бы ему.»
В дом шли уже под яркими морозными звездами.
– Вот и славно. Поужинаем, и спать ложись, Машенька, завтра уж ехать. И что за спешка в зимнюю-то пору? – вздыхала няня.
Не успели войти, навстречу заполошный дворецкий:
– Гости у нас. Царевич. В гостиные палаты провел. Подавать-то что?
Мария удивилась. Вроде не по политесу это. Да и время позднее.
Вошла в свою горницу, остановила Акульку, спешно вытаскивавшую из уложенного сундука бархатную робу.
– Не надо, так выйду.
Взглянула в стеклянное венецианское зеркало: вишневый ярославский сарафан, синие глаза, тяжелая золотая коса по спине.
– Да как же, дочка, ведь царевич! – заохала мамка.
Усмехнулась:
– Ничего. Венец подай.
Надела шитый северным речным жемчугом венец на пушистые после мытья волосы и пошла встречать гостя.
