Герман Воук - Марджори в поисках пути
— Когда меня что-нибудь захватывает, я, наверное, в самом деле напоминаю рыбу, — ответила Марджори. — Ну продолжай же, ради Бога!
— Трудно описать, как это вышло. Сначала мой ум был захвачен наполовину, другая с холодным любопытством наблюдала, как эти фантазии развиваются в моем мозгу, затем понемногу они захватили весь мой ум; на рассвете я был озарен откровением таким, с которым ничто не может сравниться, даже познание женщины; ничего подобного я не испытывал с восемнадцати лет.
Все началось, Мардж, с этой очаровательной миссис Саперстин и ее дорогого малютки чертенка Невиля. Помнишь, что она сказала о вашей пасхе, когда ее вывели из себя? Я как раз раздумывал об этом. Народные предания, первобытные верования, тотемы и тому подобное. И до меня дошло, что все, о чем она говорила, неверно. Она была похожа на один из тех характеров, с которыми я играю здесь в шахматы: дремучие идиоты, и голова забита гигантами современной литературы. Вот тогда я обратил внимание на седер. Я стал читать твой молитвенник, а в голове у меня звучали мелодии. Словно огонь пробудился во мне. Знаешь, что больше всего поразило меня в послеобеденной речи отца? То, что я в самом деле стал ощущать все, что чувствовал он: страдания и силу исхода, чарующую красоту ритуалов древних иудеев, которые стали прахом за тысячу лет до рождения Шекспира, но ритуалов, которые и в 1936 году соблюдаются твоим отцом, на Вест-Энд-авеню. Когда думаешь об этом — током пробивает.
— Может быть, твой отец действительно ощущал все это, Ноэль? Разве это невозможно? — Марджори была крайне возбуждена.
— Дорогая, поверь моему слову, человек — тот же фонограф. Постарайся понять Марджори, пожалуйста. Я не верю во все эти истории об исходе или о других событиях, которые описываются в ваших религиозных книгах. Но в ту ночь я внезапно осознал, что, в сущности, это и не столь важно. Пусть эти истории будут правдивы эмоционально, поэтически. Разве этого мало? Разве «Макбет» правда? Обычная детская сказка о привидениях, но из написанного нет ничего правдивей. Все это старо как мир, это не что иное, как Сантаяна[3], но для меня оно вдруг ожило, наполнилось смыслом. И тут я подумал: с какой стати все это будет забываться, отмирать? Много ли правды написано об этом паршивом мире? В вашей религии есть и сила, и утешение, она прекрасна, она предлагает жизненный путь куда более мудрый, чем бестолковая погоня за деньгами… И вдруг меня будто током поразило (это было в баре на Бродвее, в районе Сороковых улиц, там, помню, был еще человек с изможденным розоватым лицом, строивший глазки шлюхе в голубом сатине, сидевшей двумя стульями дальше) — я должен пойти на семинар по теологии, день и ночь изучать Ветхий Завет, два года титанических усилий, самое большее три и… Мардж, мне приходилось забредать в синагоги и наблюдать, как молятся молодые раввины. И я до этого считал их просто ненормальными. Ничего удивительного: какой молодой человек хоть с каплей мозгов по доброй воле изберет путь проповедника, когда кругом все продается и покупается?.. Рохля, неудачник, маменькин сынок… и здесь я подумал: вот оно, поле деятельности. Я стану сенсацией в национальном масштабе. Я привлеку в эту сферу талантливых интеллектуалов, потом все это распространится на христианство — я уверен, там те же проблемы. Скажу тебе, что, когда занялась заря, я был уже величайшим проповедником со времен Моисея, и даже больше, потому что я сам, по своей воле пересек древний Иордан, чтобы первым достичь земли обетованной. Я был почти готов к этому, но не осознавал, верь мне.
Ноэль отложил в сторону шахматные фигурки, которые он машинально двигал с клетки на клетку, и проглотил еще несколько устриц.
— Это и есть то, чем ты занимался последние четыре дня? Думаю, Сэм сможет простить тебя.
— Добредя до дома, я схватил Библию, забрался в кровать и принялся читать. Ты думаешь, я быстро отрубился? Ничуть. Я был на взводе, нервы натянуты до предела. Я читал Ветхий Завет восемнадцать часов подряд, ничего не упустил. Не такой он большой, как кажется, «Братья Карамазовы» длиннее. Я не ел ничего, только пил кофе. Дочитав до последней страницы, я провалился в сон. Сколько я проспал — до сих пор не знаю. Когда я проснулся, ярко светило солнце. Я вытащился на улицу и побрел на Четвертую авеню, где закупил несколько книг по истории евреев и еще одну, посвященную обрядам и обычаям. Затем я вернулся домой и все это прочитал, что заняло у меня еще несколько часов. Кажется, теперь я дошел до определенной точки, и следует позвонить Сэму Ротмору и объяснить ему, что я с головой ушел в религию, и тогда он, вероятно, простит мне эти несколько дней. Но говорю тебе, Мардж: до всего, что я пережил и понял, Ротмору далеко, как до Марса.
Вот так я сидел и все читал; было далеко за полдень, часа четыре, может, пять. В голове моей кружились Моисей и Исайя, мудрецы из Талмуда и реликвии, испанская инквизиция смешалась с разделением мясных и молочных блюд. Два дня я ничего не ел, а в голове моей вертелась вся эта кутерьма. И тут раздался звонок и передо мной предстала Имоджин с чемоданом в руках.
Марджори тяжело вздохнула, и, улыбнувшись, Ноэль продолжал:
— Она была усталая, как собака, до смерти голодная и вся в грязи. Только что приехала из Тулсы, Оклахома, в Нью-Йорк — сбежала, поссорившись с мужем. Заложила почти всю свою одежду, чтобы купить билет на автобус. Этот ее так называемый нефтяной магнат оказался всего-навсего провинциальным жуликом. Но, похоже, она действительно любила этого парня; три года терпела, а потом взяла и уехала. Все это она рассказала мне, мешая слезы и шотландское с содовой. Меня это довольно-таки удивило: раньше я считал, что чувств у нее не больше, чем у быка. Почему она пришла именно ко мне? Не знаю. Может, потому, что из всей нашей сумасшедшей компании у меня одного фамилия все еще фигурирует в телефонном справочнике? Я велел ей принять душ, переодеться, ну и все остальное. Потом мы вышли на улицу, купили бифштексы, и она тут же воспрянула духом. Мы немного поболтали, вспоминая прежнее, дурацкие проделки нашей компашки, немного выпили, и тут усталость доконала ее. Она отправилась спать на мою кровать. А я опять шатался по улицам, пытаясь нащупать потерянную нить.
Мардж, может, это неприятно поразит тебя, но все исчезло, исчезло как сон. У меня ничего не осталось. Нет, кое-что все же я сохранил. Прости, сигарету? — Ноэль зажег одну.
Она взяла сигарету, с трудом осознавая, что делает. Взгляд ее остановился на его лице, искаженном, небритом, с поблескивающими глазами.
— Так что же у тебя осталось?
— Отвращение, — просто сказал Ноэль, — страшное, противное отвращение и вместе с тем удивление, какой я болван, самый страшный болван во всей Гринвич-Виллидж, где болванов и так хватает. Я вернулся обратно в двадцатый век. Я опять был Ноэлем Эрманом, а кругом автомобили и неоновая реклама, а над головой самолеты с красными и зелеными огнями. Я хотел стать раввином — какая глупость! Все равно что подниматься на Эверест в домашних тапочках. Безумные фантазии поразили мой разум — вот и все. И вообще все, что случилось, вызвало у меня серьезную тревогу за состояние психики, пока я не сообразил, откуда все это. Имоджин отвела меня от края пропасти. Век буду благодарен этой корове.
