Кэрри Лофти - Поцелуй воина
Ада облизнула губы, никогда в жизни она не чувствовала такой жажды.
– Ты не мой хозяин.
– И не хочу им быть.
– Тогда почему ты делаешь это?
– Я обязан, – быстро ответил он. – Все, чего я хочу, – это чтобы ты мне не мешала.
Она споткнулась, но он не позволил ей упасть. Злость и знакомый кнут предательства ударили ее в грудь.
– Это из-за Джейкоба, да?
– Не совсем. Ты мое...
– Что?
Он остановился перед широким сводом и разноцветной кирпичной стеной бывшей мечети, теперь переделанной в собор, и сердито посмотрел на нее. Но в его голосе прозвучало сомнение.
– Ты мое последнее испытание перед вступлением в орден. Я должен помочь тебе выздороветь, или мое послушничество пойдет прахом.
Все ощущения безопасности и неожиданного уюта улетучились. Он защищал ее от доктора, согревал ее, и все это только чтобы выполнить долг.
– Все это похоже на игру, которую ты должен выиграть.
– И я выиграю, ради тебя и ради меня.
– Делай что должен. У меня нет сил бороться с тобой. Не сегодня. – Темная узкая улица угрожала перевернуться. Ее пульс грохотал, как копыта мчащейся галопом лошади. – Куда мы направляемся?
– Ты не должна разговаривать, – сказал он.
– Задавать вопросы, ты хотел сказать. Потому что ты не знаешь самого себя?
–– Я ищу место, где не было бы ни ноющего доктора, ни хрупкой обстановки. С тобой в первую очередь требуется прочность во всем.
Он кивнул на внутренний двор напротив собора. Они проковыляли по узкой улице к одному из скромных домиков, который примыкал к дальней стороне внутреннего дворика. Хотя и пустынный, плохо освещенный участок грубых кирпичных лачуг буквально гудел от невидимой жизни. Ночные места.
– Джейкоб спасает меня из борделя, ты тащишь куда-то нас обоих из-за необходимости не дать мне навредить самой себе, а потом приводишь меня сюда? Вероятность, что я найду опиум, очень высока.
– Я не собираюсь позволять тебе даже пытаться, – сказал он. – Наставник Пачеко дал мне имя женщины, которая может пустить нас на ночлег.
Ада пристально уставилась на него, пытаясь понять странную напряженность в его голосе. Бледная луна и редкие звезды не позволили разглядеть его лицо. Ему явно было не по себе. Рука, которой он обнимал ее, поддерживая, напряглась, и мышцы на животе стали каменными.
– Скажи мне.
Габриэль нахмурился и покачал головой.
– Она... женщина. Она covigera.
Там, где раньше была тошнота, в ее горле поднялся смех. Она наслаждалась этим коротким мгновением его смущения.
– У меня нет ничего, чем может прельститься covigera.
Глаза, ставшие черными от темноты, испытующе смотрели в ее глаза и внимательно скользили по ее лицу. Ада почувствовала, как румянец крадется по ее щекам, следуя по тем местам, где прошел его взгляд, – жар, совершенно отличный от лихорадки.
Его рука все еще обхватывала ее, поддерживая и прижимая. Голосом слишком тихим, чтобы быть услышанным, он прошептал:
–Ты...
– Я – что?
– Ты искушаешь меня.
Она выдохнула. С трудом. Грубая честность этих трех слов прорвалась сквозь ее боль и гнев, всего на мгновение. У нее нет никакого желания сдаваться мужчине, который держит ее узницей. Одного глупого страстного желания было и так больше, чем она могла вынести.
– Но ты же не занимаешься организацией незаконных встреч с замужними женщинами, – сказала она, пытаясь вернуть к жизни свой беспечный смех. – Такая, как я, не стоит ее внимания.
Он выпрямился и ушел в себя, как будто надел доспехи перед битвой. Когда он постучал в дверь, его глаза ничего не выражали, а лицо было бесстрастно, он спрятал эту искру откровенного вожделения. Спрятал так тщательно, что заставил Аду сомневаться в самом его существовании. Странное покалывание в ее бедрах могло быть проявлением лихорадки, а не воздействием его горячего взгляда. И ее гортанные слова скорее походили на каприз, созданный ее воспаленным мозгом.
Охваченным болезнью, ни ее телу, ни разуму нельзя было доверять.
Да, именно так.
– Ну и вид у нее, – сказала седая женщина в ореоле растрепанных волос.
Пачеко, когда говорил о ней, называл ее просто «сеньора». Ее пергаментная кожа была покрыта созвездиями темных пятнышек. Водянистые глаза, один из которых был совсем белый, скользили по Аде, которая привалилась к стене, не в забытьи, но тихая и неподвижная.
– Ты хочешь продать ее? – спросила она.
Габриэль сжал губы и с усилием сдержался.
– Нет. Мне нужно место, чтобы остаться с ней, незамеченным. Вероятнее всего, на несколько дней.
– А-а, придерживаешь ее для себя. Comprendo (понимаю исп.).
Старуха подковыляла к Аде и низко наклонилась, взяв ее за подбородок скрюченными пальцами. Ада не сопротивлялась, но и не смотрела «сеньоре» в глаза.
– Могла бы быть красивой, если ее как следует вымыть.
Габриэль достал кошель из сумки и погремел тяжелыми золотыми монетами.
– У вас есть вода? А комната?
Сеньора встала и посмотрела ему прямо в лицо.
– Ты caballero? Ты здесь, чтобы испортить мое дело?
– Меня заботит только эта девушка.
Из ее рта вырвалось веселое кудахтанье, открыв старые желтые зубы, среди которых зияли прорехи. Габриэль с трудом удерживался, чтобы не закрывать нос от ее смрадного дыхания.
– Тебя заботит только эта девушка. Ха! Мне нравится твоя мысль. – Она ткнула узловатым указательным пальцем в его грудь, потом схватила кошель с монетами. – Но только попробуй испортить мне дело, и ты уйдешь. Жены не хотят свидетелей, слышишь? Никаких. Влюбленные мальчишки не хотят, чтобы ты распугал всех жен. А я – я не хочу на костер.
Он наклонил голову, едва заметно кивнув.
– Как скажешь.
– Только так.
Габриэль попытался подавить в себе отвращение и к хозяйке дома, и к ее обиталищу. Целью ковихеры была организация встреч между замужними благородными дамами и их тайными поклонниками. Их противозаконное присутствие в обществе – нарушающее брачные клятвы и соблазняющее уважаемых женщин к падению – в случае раскрытия означало суровое наказание.
Но ситуация была отчаянной. Пачеко приказал ему оставаться в Епесе столько, сколько потребуется, чтобы Ада встала на путь выздоровления. Тогда они смогут преодолеть оставшееся расстояние до монастыря.
По крайней мере эта крошечная старуха будет хранить молчание. Этого требует ее дело.
– Сюда, – приказала она.
Он легко поднял безвольное тело Ады и ввел ее через узкую дверь в уединенную комнату без окон. Одинокий соломенный тюфяк был единственной мебелью. Габриэль положил ее и вернулся в коридор за вещами. Старуха стояла на пороге, наблюдая за Адой.
