Сидони-Габриель Колетт - Кошка
– Гляди! Тебя дожидается!
– У тебя зоркие глаза, – ответила она зевая.
– Как бы не упала. Не окликай её.
– Успокойся. Она не пойдёт, если я её позову.
– Причина ясна! – усмехнулся Ален.
Едва обронив эти два слова, он уже жалел о них. «Рано, рано, да и время неудачное выбрано!» Рука Камиллы, протянувшаяся к кнопке звонка, застыла.
– Причина ясна? Какая причина? Ну же, говори! Верно, я вновь вела себя непочтительно к священному животному? Кошка жаловалась на меня?
«Многого же я добился!», – размышлял Ален, закрывая гараж. Он еще раз пересёк улицу и подошёл к жене, ожидавшей его с воинственным видом. «Либо я пойду на попятный в обмен на спокойную ночь, либо добрым тумаком закрою прения… Рано, рано…»
– Я, кажется, задала тебе вопрос!
– Давай прежде поднимемся к себе.
Притиснувшись друг к другу в тесной кабине лифта, они не проронили ни слова. Едва переступив порог, Камилла далеко отшвырнула берет и перчатки, давая понять, что ссора не кончена. Ален уже хлопотал вокруг кошки, упрашивая её покинуть опасное место. Не желая огорчать его, терпеливое животное последовало за ним в ванную комнату.
– Если это из-за того, что ты слышал, когда давеча вернулся… – начала Камилла крикливо, едва он вернулся в комнату.
Но Ален уже принял решение и устало прервал её:
– Ну что мы можем сказать друг другу, малыш? Лишь то, что сами уже знаем. Что ты не любишь кошку, что накричала на матушку Бюк из-за того, что кошка разбила вазу или стакан, уж не знаю, – я видел осколки. В ответ скажу тебе, что Саха дорога мне, что ты вряд ли ревновала бы меньше, если бы я сохранил привязанность к одному из друзей детства… На это ушла бы целая ночь. Благодарю покорно. Предпочитаю выспаться. Кстати, посоветовал бы тебе на будущее сделать самой первый ход и заранее обзавестись собачкой.
– На будущее? Какое ещё будущее? На что ты намекаешь? Какой ещё первый ход?
Ален пожал плечами. Камилла покраснела, лицо помолодело необыкновенно, глаза сверкали ярко, предвещая слёзы. «Боже, какая тоска! – стенал Ален в душе. – Сейчас она признается, согласится со мной. Тоска!..»
– Послушай, Ален…
Сделав над собой усилие, он притворился сильным, властным.
– Нет, молчим! Нет и нет! Ты не заставишь меня завершить чудесный вечер бесплодным спором. Нет, ты не обратишь ребячество в трагедию и не истребишь во мне любовь к животным!
Какое-то безрадостное веселье блеснуло в глазах Камиллы, но она промолчала. «Верно, переусердствовал. «Ребячество» – это было лишнее. Да, кстати, и любовь к животным… Тут надобно разобраться». Маленькое существо сумеречно-голубого цвета, подбитое, подобно облаку, серебром, сидящее на краю головокружительной ночной бездны овладело его мыслями и умчало его прочь от бездушного мира, где он упорно оборонял от чужих свою лазейку в сугубо личное, себялюбивые, поэтичное…
– Что ж, мой юный недруг, – объявил он с притворным благожелательством, – пошли отдыхать.
Она отворила дверь ванной, где Саха, устраивавшаяся ночевать на махровой табуретке, почти не обратила на неё внимания.
– Но почему, почему ты сказал «на будущее»?.. Шум воды заглушил, поглотил голос Камиллы.
Ален отмалчивался. Улёгшись рядом с ней на широкой постели, он пожелал ей доброй ночи, наугад чмокнул её в напудренный нос. В ответ Камилла с жадным постаныванием поцеловала его в подбородок.
Рано проснувшись, он тихонечко перебрался на узенький диван, стиснутый меж двух стеклянных стенок, напоминающий скамейку в зале ожидания. Сюда же он приходил досыпать и в следующие ночи. Он задёргивал с той и другой стороны плотные клеёнчатые занавеси, совсем ещё новые, но уже полувыгоревшие от солнца, вдыхал собственный запах луговой колючки и цветущего самшита. Закинув одну руку, а другую положив себе на грудь, он покоился царственно беззащитный, как в ночи своего детства. Витая под узенькими потолками треугольного обиталища, он горячо призывал прежние сны, распуганные чувственной истомою.
Он ускальзывал с большей лёгкостью, чем того хотелось бы Камилле, вынужденный бежать, оставаясь на месте, просто уходя в себя с тех пор, как бегство стало чем-то другим, нежели бесшумное сбегание по лестнице, стук захлопнутой дверцы такси, короткое письмо… Ни одной из любовниц не дано было предвосхитить Камиллу с её девичьей расторопностью, Камиллу с её непредсказуемыми плотскими желаниями, но и Камиллу с её самолюбием оскорблённой любовницы тоже.
Устроившись в очередной раз после побега из спальни на скамье из зала ожидания и примащивая затылок на пухлой подушечке, какую предпочитал всем прочим, Ален тревожным слухом ловил звуки в покинутой опочивальне. Но Камилла ни разу не отворила дверь. Оставшись в одиночестве, она поправляла смятую простыню и шёлковое ватное одеяло, досадливо и сокрушённо прикусывала согнутый палец, резким движением опускала длинный хромированный козырёк, из-под которого падала на постель узкая полоса белого света. Ален оставался в неведении, обретала ли она сон в опустевшей кровати, где постигала в столь юные годы ту истину, что проведённая в одиночестве ночь обязывает встать утром во всеоружии. И на следующий день она являлась свежая, немного накрашенная, отринув вчерашний махровый пеньюар и пижаму. Но она никак не могла уразуметь, что мужская страсть скоропреходяща и что, даже если она вспыхивает вновь, ничто уже не повторяется.
Лёжа в одиночестве, овеваемый ночным воздухом, внемля приглушённым воплям судов на недалёкой Сене, дающим ему острые ощущения тишины и высоты его обиталища, неверный супруг гнал от себя сон, дожидаясь Сахи. И вот она возникала, тень более синяя, чем была позади её, и усаживалась на краю поднятой стеклянной стенки. Она настороженно сидела там и не сходила на грудь Алена, хотя он и манил её знакомыми ей словами.
– Иди же, моя маленькая пума! Иди, моя горная кошечка, сиреневая кошечка! Саха! Саха!
Она не поддавалась на уговоры, не желая покинуть своё место на подоконнике над Аленом. Были видны лишь её очертания на фоне неба, рисунок опущенного подбородка и ушей, чутко ловящих звуки его голоса. Он не мог различить выражение её глаз.
Порою в рассветный час, когда занимался сухой ветреный день, они сиживали вдвоём на восточной террасе и щека к щеке наблюдали, как бледнеет небо и вспархивают поодиночке белые голуби с великолепного кедра в парке Фоли-Сен-Жам, вместе удивляясь тому, что далеки от земли и так несчастливы. При виде летящих птиц Саха вытягивалась гибким, полным охотничьей страсти движением, издавая по временам нечто похожее на «эк… эк», бледное подобие прежнего «мэк… мэк» – возгласа, звучавшего в минуты волнения, вожделения и кровожадной игры.
