Донна Гиллеспи - Несущая свет. Том 1
По прошествии месяца мажордом объявил Марку Юлиану-старшему, что мальчик уже достаточно пообтесался, и его вновь приобретенные манеры вполне позволяют ему обедать вместе с отцом.
«Имею ли я право вступаться за Луку? — спрашивал себя Марк, чувствуя смутные опасения и неизъяснимую робость, когда готовился встретиться с отцом за обеденным столом. — И все же, я сделаю это во что бы то ни стало».
Они обедали в триклинии, столовой комнате рядом с кухней, а не в большом зале с окнами, выходящими на фонтаны, — этот зал был предназначен для торжественных званых обедов.
Марк Юлиан-старший уже удобно устроился на ложе, когда в комнату вошел его сын. Мальчик занял место напротив него, на третьем ложе. Отец был доволен, наблюдая за тем, как ловко управляется Марк с ложкой для устриц, он с радостью отметил про себя также, что подросток не злоупотребляет вином.
Марк тем временем никак не мог решиться завести разговор на волнующую его тему, хотя давно было пора это сделать. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая комнату в багровые тона и играя бликами на позолоте. Когда он, наконец, решил, что отец вволю наговорился, рассказывая ему бесконечные случаи из своей военной практики, и достаточно подобрел, чтобы выслушать сына и проникнуться его заботой, он начал:
— Отец, — произнес Марк осторожно, словно пробуя слово на вкус, он очень редко употреблял это слово и еще не привык к нему, а потому оно казалось ему неудобной ношей, которую хотелось побыстрее сбросить на землю, — в городе живет один человек, которого я бы хотел видеть здесь у нас. Он умрет, если останется там, где находится сейчас. А ведь этот человек на протяжении долгого времени был мне и другом и отцом. Он — раб пекаря Поллио, его зовут Лука.
Марк сделал паузу, чувствуя легкое напряжение в воцарившейся тишине. У него было такое ощущение, будто он невзначай нарушил правила хорошего тона.
В это время вошел слуга, неся третье блюдо; он принялся быстро и ловко расставлять тяжелую серебряную посуду, которая как будто порхала в воздухе сама собой на выросших вдруг крыльях.
Им подали мясо, фаршированное гусиной печенью и обильно политое соусом, приготовленным из меда, масла, толченого перца и майорана.
— Поллио? — переспросил отец со смущенной полуулыбкой и покачал головой. — Мне очень жаль, но этот человек не относится к числу наших друзей. Он — клиент этого болтуна и скряги Публия, который не упускает случая выступить в Сенате с нападками против меня. Я не могу ничего покупать у него — ни его рабов, ни его хлеба.
— Но, отец, Лука умрет, если ты не сделаешь этого! — Марк слегка приподнялся на своем ложе; он был сам изумлен тем, что его страх и робость улетучились сразу же, как только он заговорил о судьбе друга, эти чувства уступили место твердой решимости добиться своего.
— Неужели нельзя забыть хотя бы на день о вражде, приняв во внимание такую вескую причину, как жизнь и смерть?
Юлиан снисходительно улыбнулся, но в его глазах ясно читалось раздражение.
— Мальчик не должен задавать отцу подобные вопросы, но я позволю тебе на этот раз такое нарушение правил хорошего тона, учитывая твое полное невежество на сей счет. Пойми меня правильно, твои чувства делают тебе честь. Но все осложняется еще и тем, Марк, что пекарь Поллио обвинен в изготовлении фальшивых денег и поэтому вскоре должен предстать перед магистратом. В данных обстоятельствах вести какие-либо дела с ним означает неминуемо бросать тень на доброе имя семьи. Тебе все эти тонкости еще непонятны. Но я твердо заявляю, сын, что ты не должен просить меня ни о чем подобном, это непозволительно! Давай-ка лучше примемся за восхитительное мясо, которое нам подали, иначе оно остынет и станет невкусным!
Но Марк молча поднялся со своего места, пересек комнату и подошел к окну. Воцарилась тревожная тишина. Когда мальчик снова повернулся лицом к отцу, тот поразился произошедшей в нем перемене: его глаза пылали так неистово, как будто он готов был выхватить меч и броситься с ним на врага.
— Ты совершенно прав, я действительно много не понимаю, я не усвоил еще всех премудростей поведения римского аристократа, — сказал он негромким голосом. — Но то, о чем я тебя прошу, вне всяких условностей, вне понятий «аристократ» и «плебей», вне правил поведения, принятых в различных слоях общества. Во мне говорит… любовь, любовь, которая свойственна всем, будь человек беден или богат. Я дал ему слово, и я знаю, что такое честь. Человек чести должен держать свое слово! А что касается Поллио, его дело еще не слушалось в магистрате. Человек же, которого подвергают осуждению заочно, не выслушав его, осужден несправедливо, даже если он и виновен в том, в чем его обвиняют.
Юлиан уставился на сына со смешанным чувством удивления и закипающего гнева. Не ослышался ли он? Последние слова мальчика были явно процитированы из какой-то трагедии Сенеки.
Без особых познаний в риторике он сам вплетал в ткань своей речи слова философа, как будто это было само собой разумеющимся делом. А эта сила, эта звучная уверенность в голосе! Да как он смеет?!
— Довольно! — Сенатор больше не мог сдерживать свой гнев, его негодование на сына вырвалось наружу. Крепко сжатые кулаки Юлиана-старшего выдавали его желание встать и схватить мальчика за плечи, но он не тронулся с места. Тот, кто повелевает, должен сидеть. А находящиеся в его власти — стоять. Таков закон. — Ты говоришь, что дал слово. Но ты всего лишь мальчик, ребенок, ты не должен был давать его! У мальчика нет такого права, пока жив его отец, — и Сенатор бросил на сына гневный взгляд. — Я считаю, что ты крайне своеволен и неблагодарен. Мой ответ тебе окончателен и неизменен: нет! И больше ни слова об этом.
Марк не двинулся с места. Он встретил взгляд Юлиана-старшего смело, спокойно, хотя и с чуть заметной дрожью, как будто это противостояние требовало от него неимоверного напряжения всех физических сил, но в юном Марке не было и тени испуганной покорности отцу, которой ждал Сенатор после своей вспышки гнева.
— Так, значит, ты никого и ничего не уважаешь? Повторяю еще раз: нет!
Мальчик отвел глаза в сторону. Когда он, наконец, снова заговорил, в его голосе звучала боль.
— Тогда мне не нужны все эти прекрасные вещи, которыми ты окружил меня, — он снял с пальца перстень с халцедоном, подарок отца, и положил его на стол. — Я не хочу жить в твоем мире. Думаю, что во многих отношениях ты очень хороший человек. Но в данном конкретном случае тобою движет гордыня. Что же я должен, по-твоему, делать? Забыть старика и продолжать жить так, как будто он не страдает здесь, совсем близко от меня? Моральные нормы существуют для тебя только в отношениях с равными людьми — с такими же, как ты, аристократами и свободнорожденными. А когда человек, живущий на самом дне общества, нуждается в твоем милосердии, ты попираешь законы нравственности, отталкивая несчастного. Лука в этом смысле более благороден и честен, чем ты — он никогда не поставит свою гордыню превыше любви к сыну. Я не твой сын, я — сын Луки.
