Элоиза Джеймс - Настоящая англичанка
Эмма начала крутить юбки сзади наперёд, чтобы иметь возможность расстегнуть все эти крошечные пуговки самой. Поскольку Гил не находился в состоянии опьянения — и очевидно, не будет напиваться впредь — она собиралась положиться на то, что вид большого количества обнажённой женской плоти приведёт его в более сговорчивое настроение.
Едва она стала расстёгивать маленькие пуговки, удерживавшие её юбки, как Гил разгадал её намерение. Теперь в его голосе звучала отчётливая нотка предупреждения.
— Я снова должен тебя просить. Пожалуйста, не раздевайся на сцене театра Гайд-парка.
— Почему нет? — спросила она. — Я, естественно, надеялась на то, что мы будем в «Грийоне».
У меня слабость к накрахмаленным простыням, но женщина должна быть готова к неожиданным удовольствиям, если они случаются.
Что-то в положении его подбородка навело Эмму на мысль о том, что, возможно, деревенские женщины недооценили силу воли графа, когда говорили о голых женщинах. Однако сейчас она зашла слишком далеко, чтобы останавливаться. Она расстегнула последнюю пуговку, и её тяжёлые, расшитые драгоценными камнями юбки со свистом упали на пол, захватив с собой нижние юбки.
Теперь на ней не было ничего, кроме маленького корсета на китовом усе, искусно сделанного предмета нижнего белья, который высоко вздымал грудь, тесно сжимая живот. Она медленно подняла голову, чтобы посмотреть на Гила, чувствуя, как волосы скользят вниз по её обнаженной спине.
Его чёрные глаза были наполовину прикрыты веками, челюсти сжаты. Он стоял там так, словно она была цирковой диковинкой, случайно встретившейся ему — голая женщина на сцене, ещё одна француженка из сотен таких же. Похоже, ничего не выйдет. Эмме следует нагнуться, подобрать эти тяжёлые юбки и натянуть их, чтобы не встречаться больше с его незаинтересованным взглядом. Было необыкновенно стыдно. Хуже всякого унижения.
Но Эмма была женщиной, в чьих жилах течёт кровь Тюдоров, с достаточно сильным характером, чтобы не позволить себе впасть в уныние из-за пренебрежения, проявленного её женихом. Она Эмма. Она рисует декорации. У неё изысканная одежда. Она могла бы выбрать любого из тех очарованных ею губошлёпов-юнцов на маскараде и выйти замуж в течение двенадцати минут, не важно, будь ей двадцать четыре или тридцать четыре года.
Тяжесть в груди немного уменьшилась. В конце концов, в театре тепло и газовые лампы представляют её в выгодном свете. Она обнажённая Королева Титания, вот и всё.
Однако разочарование продолжало разъедать ей сердце, смешиваясь с чувством обиды. Возможно, он стал евнухом. Может быть, те полгода в Париже истощили его силы.
Она снова поглядела на Гила. Он смотрел сердито, и челюсти были сжаты так плотно, что он выглядел как ночной сторож в ожидании вора, спускающегося по лестнице.
— Будь оно всё проклято, — прорычал он, и его голос был глухим от… ярости? Возмущения? Чего-то другого?
Эмма улыбнулась ему. Это была не одна из тех широких, страстных «ах-я-француженка» улыбок, но улыбка с долей радости в ней, приглашения, тайны и смеха.
— Проклятие, — повторил Керр.
— Ты много сквернословишь, — заметила она, скрещивая ноги и притворяясь, будто бьёт носком в пол. Она не привыкла быть голой, в конце концов. Конечно, она не полностью голая. На ней корсет и маска. Но она болезненно осознавала, что рыжие завитки выглядывают прямо из-под фестончатого низа её корсета.
— Я консервативный мужчина, — сказал Гил. — Трезвый мужчина.
— Я не предлагаю тебе бренди.
— Не в том смысле. Я не вылетаю из-за углов с поводьями, летящими по ветру. Я не ставлю своё состояние на бросок игральных костей. Я не… — слова внезапно застряли у него в горле.
Эмма медленно, задумчиво подняла ногу, наблюдая, как свет, падающий сквозь розовый шёлк, делает её кожу ещё более кремовой. Но когда она посмотрела на Керра, он глядел не на розовые тени от танцующего шёлка, но на завитки между её ног.
— Ах, хорошо, — произнесла она, снова возвращаясь к французскому акценту, словно никогда его не теряла. — Так устроен мир, нет? Мне придётся найти кого-нибудь другого для моего последнего романа перед тем, как выйти замуж за того бюргера.
— Кого-то другого? — сказал граф.
— Да, разумеется, — ответила она ему, отворачиваясь от него и наклоняясь, чтобы подобрать свой корсаж. Он оказался таким тяжёлым, что она мгновение постояла, согнувшись, чтобы отыскать рукава, прежде чем оторвать его от пола.
И тогда она ощутила тяжёлые, тёплые изгибы тела, прильнувшего к её формам. На миг она застыла. Гил был одет, и ощущение его льняной сорочки на её спине, более грубой шерсти его брюк на её ягодицах…
Её сердце забилось неровно, как если бы лошадь сорвалась с привязи и понеслась в леса.
Крупные руки прошлись сквозь её волосы, отбрасывая их назад, ей за голову, так что они упали на пол. Тело Керра оставалось неподвижным, удерживая её склоненной, пойманной в ловушку его весом, его телом, ощущением его.
— Ты консервативный джентльмен, — напомнила Эмма с небольшой дрожью в голосе.
Он слегка подтолкнул её сзади, и она почти свалилась на пол от волны слабости в коленках.
— Даже консервативные мужчины иногда теряют рассудок, — пророкотал он ей в ухо. Его пальцы перестали перебирать её волосы, и теперь они бродили самым опасным образом, нежно скользя вдоль шеи, позволяя ей распрямиться и в то же время двигаясь к её груди, прижимая стройное нагое тело к своему одетому туловищу.
На какое-то время Эмма задумалась о том, как они должны смотреться с той стороны экрана, в дымке розового, её белое тело рядом с его чёрной одеждой, её стройность рядом с его мускулистостью, её ураган рыжих волос рядом с его буйным водопадом цыганских волос.
Кажется, деревенские женщины были правы насчёт голых женщин, в конечном счёте. Просто джентльмену требуется больше времени, чтобы избавиться от остатков своего контроля.
У неё перехватило дыхание, когда Гил обхватил ладонью её грудь, потирая сосок и заставляя её сжать зубы, чтобы не застонать вслух.
— Скажи, — потребовал он. Керр держал её изогнувшейся, спиной к нему, одна рука на её груди, вторая скользила по корсету, дразнящими движениями поглаживая кромку низа, опускаясь всё ниже. Его губы терзали её шею, и губы Эммы раскрылись, когда он большим пальцем провёл по её соску, заставив её извиваться на нём, непонимающую, неуверенную, но …
— Сказать, — выдохнула она. — Что я должна сказать?
— Тот звук, который ты только что издала, тот, который ты издавала в карете, когда пыталась меня соблазнить.
