Жюльетта Бенцони - Сделка с дьяволом
— Может быть, стоит повидать господина Лаффита, премьер-министра? — спросила мадам Моризе. — Ведь ваш отец знал его, дитя мое? К тому же он больше всего вложил средств для возведения короля на трон.
— Отец был действительно знаком с ним, но я не знаю, что это может нам дать.
— По-моему, совсем немного, — отвечал Видок. — Правда, король осыпает Лаффита милостями, откровенничает с ним, говорит на ушко… но я не уверен, что господин Лаффит долго останется на этом посту. Признательность — довольно тяжкий груз, король скоро утомится. Ваше преимущество в том, что вы еще ничего не просили взамен услуг, оказанных вашим банком.
— Так что же мне делать? К кому обратиться?
— Художник Эжен Делакруа, кажется, ваш друг?
— И очень близкий. Но…
— Его прекрасно принимают при дворе. Не забывайте, ведь он сын старого Талейрана. Мне известно, что король иногда по-соседски захаживает к нему в ателье посмотреть, как продвинулась работа над картиной, которую ваш друг готовит на выставку. Говорят, там изображена Свобода, ведущая народ на баррикады…
При этих словах Гортензия, прохаживавшаяся по гостиной, резко остановилась.
— Свобода! — воскликнула она. — Ну конечно же!
Свобода с лицом Фелисии…
— Что вы говорите?
— Для этого полотна ему позировала графиня Морозини! Графиня, которая ныне томится в одиночной камере. Вы правы, господин Видок. Завтра же я иду к Делакруа…
— Но ведь завтра Сочельник, — робко напомнила мадам Моризе.
— Хорошо, что вы напомнили об этом, — ответила Гортензия. — Значит, я должна идти к нему сегодня.
Мне просто непереносима мысль, что Фелисия проведет Рождество в тюремных стенах…
— Догадываюсь о ваших чувствах. Но, — добавил спокойно Видок, — должен вам сказать нечто, что вас немного успокоит. На Рождество арестантов никогда не переводят из тюрьмы в тюрьму.
Видок, собравшись уходить, взялся за шляпу. Гортензия подняла на него умоляющий взгляд;
— Ее правда невозможно увидеть?
— Говорю же вам, она в одиночке, свидания запрещены. Но, если желаете, можете черкнуть ей несколько слов, я попробую ей передать за небольшую мзду.
Гортензия подбежала к небольшому секретеру, взяла лист бумаги, протянутый ей мадам Моризе, и, набросав несколько ободряющих слов, вынула из кошелька золотой и отдала записку и деньги бывшему шефу полиции.
— Так она хоть будет знать, что я здесь и что мы позаботимся о ней. — Потом добавила со слезами на глазах:
— Если вы найдете возможность передать какие-то необходимые вещи: одеяла, что-то съестное… прошу вас, скажите мне.
Видок подбросил в руке блестящую монету и улыбнулся.
— За эту цену, уверяю вас, она получит послание, и Рождество для нее будет согрето надеждой. Думаю, что это самый лучший для нее подарок от вас. Об остальном не беспокойтесь, с ней обращаются хорошо. Похоже, кто-то платит, чтобы у нее все было. Правда, это только добавляет туману, поскольку никому не известно, кто она такая.
— Интересно, что стало с ее слугами, где Тимур, Ливия, Гаэтано?
— Признаюсь, я ничего об этом не знаю. Поскольку ее арестовали под другим именем, думаю, они по-прежнему дома и очень о ней беспокоятся. Как же я об этом не подумал…
— Я позабочусь о них. Завтра пойду на улицу Бабилон.
Несмотря на усталость от долгой дороги, Гортензия плохо спала в эту ночь, она слышала каждый час бой часов на колокольне ближней церкви. Мысли ее были заняты подругой. С момента расставания она часто представляла себе, как скачет во весь опор в Вену, находит там полковника Дюшана и вместе они пускаются в рискованное предприятие, о котором она мечтала вот уже сколько лет: привезти во Францию сына Наполеона, чтобы он вновь поселился во дворце Тюильри, а в соборе Парижской Богоматери ему бы вернули корону отца. Как было бы чудесно стереть память о годах изгнания и видеть, как опять в небе Франции воссияет императорский орел… И вот эти героические и опасные мечтания уступили место кошмарной реальности:
Фелисия, которую друзья часто называли Амазонкой, в тюрьме. Гортензия тщетно копалась в памяти, перебирая до самых мелочей все пережитые вместе события, все лица в окружении молодой женщины, пытаясь определить, кто был этот подлый доносчик. Кто сумел поставить такую коварную ловушку? Зачем? Чего добивался этот человек?
Уже рассвело, а Гортензия так и не сомкнула глаз, но зато успела составить план битвы. Сочельник или нет, она сейчас же отправится домой к Фелисии, оттуда на набережную Вольтера, где находилась мастерская ее друга, художника Делакруа. И никакие увещевания доброй мадам Моризе, обеспокоенной ее бледным видом и умолявшей ее остаться дома и отдохнуть, не поколебали ее в своем решении. В девять часов утра она послала Онорину за фиакром и уехала из Сен-Манде, пообещав вернуться засветло, чтобы не слишком волновать свою гостеприимную хозяйку.
Погода стояла холодная, но ясная. Париж, который несколько месяцев назад был весь охвачен восстанием, выглядел, как никогда, радостным и спокойным.
Было видно, что все готовились к празднованию Рождества. Служанки и женщины из простонародья возвращались с рынка с полными корзинами или стояли в очереди в лавку. Предчувствие праздника витало в воздухе, как легкая мелодия, как искорки веселья, от которых становится тепло на сердце. Но Гортензия чувствовала себя чужой в этой радостной толпе. Она думала о Фелисии, но еще и о своем сынишке и о Жане. Не случись этого несчастья, она провела бы с ними чудесный праздник Рождества, сидя у камина в комнате, украшенной пучками остролиста. Ей вспомнились и ночная праздничная месса, и ломящийся от угощений стол, за которым собирались все обитатели Комбера…
Увы, ничего этого она теперь не увидит. Однако для Фелисии все обстояло еще хуже.
Когда фиакр остановился у небольшого особняка на улице Бабилон, где Фелисия когда-то принимала ее с таким теплом и радушием, Гортензии показалось, будто она вернулась домой. Но этот почти родной дом теперь потерял свою душу. Это было видно по закрывавшим почти все окна ставням, по плотно затворенной калитке, да и вся атмосфера вокруг дома была какой-то неуловимо чужой, что свойственно покинутым жилищам.
Однако в особняке все еще жили люди, в чем молодая женщина убедилась, когда перед ней распахнулись ворота, после того как она назвала свое имя. Раздался радостный крик, заскрипели засовы, и громкий голос Тимура позвал:
— Ливия, Гаэтано! Сюда! Скорее! Это ля контесса Гортензия!
Как только дверь растворилась, Гортензия оказалась в объятиях Ливии, которая, забыв о том, что она горничная, расцеловала ее в обе щеки с чисто итальянской пылкостью. Кучер Гаэтано ограничился низким до земли поклоном, зато Тимур, гигант турок, верный телохранитель Фелисии, подхватил ее и приподнял, как бы убеждаясь, что это действительно «ля контесса». Затем, громогласно рассмеявшись, поставил ее наземь и самым почтительным образом поклонился.
