Жаклин Брискин - Обитель любви
— Садись, — не очень любезно пригласил он.
Кингдон остался стоять, только уперся руками в отполированную до зеркального блеска поверхность стола.
— В чем дело?
— Ты прекрасно знаешь, черт возьми, в чем дело! Все то же самое! Я только что просмотрел кадры с твоим воздушным трюком! Ты и раньше откалывал всякие безрассудные штучки, но такого еще не бывало!
— Вещь сумасшедшая, согласен, но и смотрится неплохо, не так ли?
— Нет, с меня хватит, дорогой! — сказал Римини. — Это зашло уже слишком далеко. Стало слишком опасно. Впредь на трюки мы будем приглашать каскадеров.
— Все трюки я всегда выполняю сам.
— Кроме ночных!
— Потому что ночных трюков до сегодняшнего дня вообще не было, — возразил Кингдон. — Я только что создал прецедент.
— Я тебе сказал: довольно! Я приказываю! — резко повысив голос, крикнул Римини. Прирожденный холерик, он не умел скрывать своего гнева, а в Голливуде гнев был неотделим от успеха. Только местные «небожители» могли позволить себе такие эмоциональные взрывы.
— С чего это ты вдруг так разволновался? Трюк-то рядовой!
— Рядовой? — Римини вытащил из ящика стола миллиметровку, разложил ее и провел своим толстым, словно обрубок, пальцем по начерченной на ней траектории полета. — По-твоему, это рядовой трюк? Ты дважды пикируешь и уходишь вверх свечой, а в конце камнем падаешь на сарай и отворачиваешь в самую последнюю секунду!
— Я делал такие и раньше, — возразил Кингдон.
— Раньше ты никогда не позволял себе второго пике и к тому же...
— Я всегда пикировал на какое-нибудь сооружение или другое препятствие, — сказал Кингдон, загасил сигарету в пепельнице Римини и вытащил из мундштука окурок.
— Повторяю: такого еще не было. — Толстый палец Римини пополз по линии штопора на бумаге. Траектория была отмечена крохотными символическими самолетиками. По сторонам были нарисованы дуговые прожекторы. На отметке 150 футов линия полета выравнивалась параллельно земле. — С прожекторами!
— Но это же ночной бой! — терпеливо возразил Кингдон.
— Короче, я тебе ясно сказал. Мне не надо таких трюков.
— Но ведь самолет, то исчезающий во тьме, то появляющийся в перекрестье лучей прожекторов, производит просто потрясающее впечатление на зрителей! Это зрелище ошеломляет их!
— Если хочешь кого-то ошеломить, занимайся этим в свободное от работы время. Этот трюк слишком опасен даже для дневного полета.
— Мы с Тексом репетировали его целую неделю!
Римини ткнул мясистым пальцем в какое-то место на бумаге.
— Кингдон, давай закончим этот спор. — Голос Римини был уже не злым, а только усталым. То, что он так напустился на Кингдона за этот трюк, было продиктовано не столько желанием сберечь своего самого ценного актера, главную свою собственность, сколько дружеской привязанностью к Кингдону. На Кингдоне Римини заработал целое состояние и язву в придачу, за первое он был ему благодарен, второе — простил. И считал его своим другом. — Послушайся хоть раз моего совета. Ты недавно сломал себе руку. Ты не в форме.
— Рука уже зажила. Я в прекрасной форме. И потом, ведь я бросил пить, разве ты еще не слышал?
После аварии, когда к нему пришло осознание того, что жизнь — капкан, из которого при желании можно выбраться, его бессмысленные и безрадостные пьянки прекратились. Теперь он мог смотреть прямо в лицо мучительным сомнениям, вправе ли он любить Тессу, и не прибегать к алкоголю. Кингдона продолжала терзать внутренняя боль, но теперь эта боль стала терпимой, потому что он понял: всемилостивый Господь хоть и дарует нам жизнь, но способен также послать скоропостижную смерть.
— Слышал, — ответил Римини.
— Я сам выполняю все свои трюки, — сказал Кингдон. — Это записано в моем контракте.
— Засунь ты эту бумажку знаешь куда?! Ты работаешь на меня! — Римини стукнул кулаком по диаграмме. — Я запрещаю вот это самое! Запрещаю!
— Что ж, если тебе этого так хочется...
Увидев, что Кингдон так неожиданно легко сдался, Римини подозрительно сощурился. Он пристально посмотрел ему в лицо.
— Значит, договорились? — спросил он.
— Да, только я не пойму, зачем мне теперь самолет. Скакать над самой землей я смогу и без него.
— Так, договорились. — В голосе Римини появились теплые нотки. — Завтра Эдди Стоун организует утечку информации насчет того, что дневник Лайи — сплошное вранье. Не пойму, с чего это ты вдруг стал тогда защищать эту... Зачем я тебя заставил?..
— Вовсе ты меня не заставил, — возразил Кингдон. — А Эдди передай: пусть он своими утечками занимается в туалете. Лайе и без него уже хватило неприятностей. Оставьте ее в покое.
— Ты один из немногих известных мне порядочных людей, — сказал Римини, обходя вокруг стола. — Но все уже забыли про ее басни о твоей импотенции. Сейчас публика занята Толстяком Арбаклом. Беднягу обвиняют в том, что он одной девчонке засунул бутылку, представляешь?.. Теперь к нему приковано всеобщее внимание. Так что за свои гениталии не волнуйся. Сделай мне вместо этого какой-нибудь милый простенький трюк.
— А если конкретнее?
— Выход на крыло.
Проверенный трюк с выходом летчика на крыло самолета в полете неизменно вызывал восторг у зрителей.
— Что ж, неплохая идея, — сказал Кингдон. — Только вот беда: в сценарии нет ни одной ситуации, в которой от летчика требуется выйти на крыло. Кульминация «Храбреца» — воздушный бой.
— Кульминацией будет то, что понравится мне!
— Но ведь съемки этой сцены уже намечены на завтрашний вечер.
— Пока еще я хозяин «Римини продакшнз»!
— А в контракте говорится, что мне предоставляется право планировать воздушные сцены.
— Кингдон, при съемках каждой картины у нас бывают споры о трюках, но вот это...
— Если ты хочешь расторгнуть контракт, я не возражаю, — перебил его Кингдон. — Я уйду. Все равно это мой последний фильм. Никто другой в Голливуде не пригласит меня сниматься. Но и тебе придется не сладко. Без меня ты не сможешь закончить фильм. Как ты будешь объясняться со своими банкирами из Нью-Йорка?
Бычья шея Римини побагровела. Он сверкнул на Кингдона глазами, словно бык на тореадора. Как и все другие студии, «Римини продакшнз» брала деньги для съемок в кредит, и Римини больше всего боялся вызвать какие-либо подозрения у своих кредиторов. Он понимал, что в этом случае он в тот же день пулей вылетит из Голливуда и вернется в свою мясную лавку.
Он в последний раз позволил себе разгневаться.
— Что за жизнь у тебя, черт возьми! Должен свернуть себе шею, доказывая, что ты не верблюд!
