Зия Самади - Избранное. Том 2
— Нет! Прямо сейчас!
— Так ведь темно уже?..
— Ничего, разожжем костер, соберем всех, расчистим площадку, отмерим расстояние…
— А зачем так торопиться, мираб-бегим? — спросил кто-то из сидящих.
— Гани — вольный беркут. Днем здесь, а к ночи может уйти, его не остановишь…
— Да куда он пойдет в такую погоду? И коня он, я слышал, оставил в Снияре…
— Что, ему мало здесь коней? Может, он на твоем гнедом давно умчался. С него станет… Может, давно уже переплыл Каш и несется себе по горам…
— Нет уж, мой конь не для такого всадника, не справится он с ним, — мрачно пробормотал Хемит, но все же не смог удержаться, чтоб не проверить, и направился на улицу. Но у входа путь ему заслонил Гани:
— А ты что, думаешь — твой жеребенок подо мной не подломится?
Все замерли от неожиданности, Хемит — так даже с раскрытым ртом. Лишь Касым обрадованно поднялся навстречу Гани, улыбаясь и покручивая усы:
— А мы только что говорили о тебе. Садись, выпей чаю, — и показал на место около себя.
— Я, когда подходил к юрте, услышал конец разговора. Ведь голос у вашего кокбеши, словно у нашего быка.
Кокбеши отвернулся, надувшись, но возразить не осмелился. Хемит смотрел на Гани, будто хотел тут же, на месте, растерзать его.
— Да садись, садись, Гани!
— Спасибо, мираб-бегим, я зашел попрощаться, — не присаживаясь, ответил Гани.
— Что ты так? Уж не обиделся ли на что? Нет, брат, поедешь утром, куда же на ночь глядя! — Касыму-мирабу очень не хотелось отпускать батура.
— Да мне все равно — ночь или день…
— Куда ты торопишься? Или важное дело какое ждет тебя? — расспрашивал Касым-мираб. Он знал, что Гани в любой момент способен ввязаться в какое-нибудь рискованное предприятие.
— Приснилось мне вчера, что черные кабаны на селение наше напали. Жрут все, что подвернется им. Хочу теперь быстрее домой попасть…
Касым понял — Гани не удержишь. Но оставить свою затею он был не в силах.
— Ну хорошо, тогда хоть послушай. Мы тут поспорили. Я — и все остальные. И этот спор должен разрешить ты!
— Я?
— Да, ты!
— Ничего не понимаю…
— Сейчас поймешь, — сказал Касым и сделал знак своим людям, те тотчас вышли.
— Вы случайно не хотите ли меня лозунам сдать, а, мираб-ака? — полушутя, полусерьезно спросил Гани.
Касым рассмеялся, а потом укоризненно произнес:
— Неужели ты мог так подумать?
— Да, знаете, в наше время трудно кому-нибудь верить, особенно баям да бекам. В лицо тебе улыбаются, а ведь видишь — так бы заживо и сожрали…
— Ладно, думай обо мне, что хочешь… Но я должен дать тебе один совет. Аллах не обделил тебя силой, да, кажется, и умом. Так вот, подчиняй силу своему разуму.
Дружеский совет Касыма, теплый, благожелательный тон его слов взволновали Гани. Он не ожидал их. Другое дело, если б это сказал Нусрат или Рахимджан. В их добрых чувствах к себе он был уверен. А тут?.. Все же Касым — мираб, даже башмираб. Он свободно входит и к дотяю[14], и к беку, и во дворец к ходже. Чем он отличается от Ходжака, Рози-имама, Хашим-бая, которые дважды сдавали его в руки властей? И можно ли верить хоть кому-нибудь из тех, кто правит народом? Но, с другой стороны, Гани с первого взгляда почувствовал к Касыму расположение. Нельзя было поверить, что такой человек может предать его…
— Что ты молчишь? Не по нраву пришлись мои слова? — обиделся Касым. — Дело твое, а я сказал тебе то, что думаю, считал — мой совет пойдет тебе на пользу. Не веришь мне — можешь ехать… — проговорив это, Касым направился из юрты.
Гани почувствовал обиду Касыма, понял, что зря сомневался в его искренности, и бросился за ним. Он хотел, догнав мираба, крикнуть ему: «Я верю вам, верю, не сердитесь на меня», но, выйдя на воздух, остановился от удивления.
На площадке перед белой юртой уже успели собрать всех, кто работал на хашаре. Дехкане, выстроившись полукругом, стояли полусонные, зевающие, не понимая, зачем их созвали. Площадку уже расчистили, разложили на ней огромный костер. Дождь прошел, земля была сырой, но не скользкой — песчаная почва вобрала в себя всю влагу. Наспех одевшиеся дехкане ежились от холода и сырости, многие уже стали покашливать. Настроение у них было мрачное. Так, не считаясь с поздним часом, народ собирали обычно, если кто-нибудь бежал с хашара, а его поймали, или кто ослушался начальства. Наказывали провинившихся обязательно принародно, будили всех — чтоб знали, что ждет каждого при неповиновении. Вот такой процедуры ждали и теперь.
— Хватит держать людей на холоде, начинайте! — приказал Касым-мираб.
— Люди! — изо всех сил крикнул жирный кокбеши с бычьим голосом. — Сейчас вот этот Гани… — взмахом руки он указал на батура и на мгновение замолк.
Люди решили, что Гани станут сейчас подвергать наказанию, и зашумели, заволновались. Но толстяк, выдержав паузу, проорал:
— Сейчас Гани… попробует поднять скакуна Хемит-бая!
После этих слов народ успокоился и настроение людей изменилось. Уже с интересом дехкане стали переговариваться между собой:
— Неужели поднимет?
— Подумаешь! Наш Гани не то что лошадь — и быка поднимет!..
— Хорошо, но зачем ночью-то?..
— Не говори… И куда они заспешили?
— Баям, видно, невтерпеж, так позабавиться захотелось…
— Эх, а вдруг не поднимет?..
Пока дехкане шумели, уже вывели коня и Хемит-бай подошел к своему скакуну, статному, поджарому выхоленному жеребцу с сильной и гордой шеей и стройными ногами. Он долго стоял возле него, поглаживая по холке, целуя в лоб, обняв за шею…
— Ну хватит, хватит, что ты словно с женой прощаешься, — прикрикнул мираб.
На середину площадки вышел Гани в одной рубашке, с засученными рукавами, мощно и спокойно ступая могучими ногами. Он почти вырвал поводья из рук Хемита. Погладил жеребца по холке, успокаивая, и обратился к людям:
— Сейчас я с помощью аллаха и вашей подниму этого коня!
Гани с левой стороны подступил к скакуну, обхватил крепкими толстыми руками его передние и задние ноги, стремительно поднырнул под брюхо и резко приподнялся. Все это было сделано так быстро, что жеребец даже не успел пошевелиться и лишь оказавшись в воздухе, тревожно встрепенулся, но, плотно сжатый мощными руками батура, снова затих. Когда скакун задергался в руках Гани, батур слегка пошатнулся, но быстро выровнялся и сделал первый шаг. Толпа выдохнула единый облегченный вздох и напряглась в одном порыве, словно на плечах каждого человека лежал сейчас этот конь.
— Молодец, Гани!
— Слава Гани! Ура!
