Наталья Павлищева - Трон любви
– А вот и все! Сейчас тюки из-под навеса растащат, и все! Нам только вот эта монета останется.
Она показала на ларец, в уголке которого поблескивал случайно не выпавший золотой дукат.
А Теодора больше заинтересовало то, что, помимо дуката, было на дне, – там лежал лист бумаги. Отдав монету снохе, он дрожащими руками вытащил лист из ларца и развернул. Письмо от Георгиса! Вчитывался в строки, которые так ждал, и плакал.
Его сын писал, что стал богатым и влиятельным, что посылает это золото просто как мелкий подарок, что отец волен делать с ним что угодно, хоть по земле рассыпать. Но главное, Георгис звал к себе, хотя бы посмотреть, как живет, обещая, что если не понравится, то поможет вернуться и купить в Парге хороший дом. Звал брата Микоса и его семью, если такая есть. Обещал принять всех, писал, что есть хороший дом, слуги, земля и лодка, если вдруг захочется половить рыбу.
Жить можно не в Стамбуле, если большой шумный город не понравится…
А снаружи кто-то закричал:
– Корабль!
Выйдя во двор, Теодор усмехнулся: забор снова сломали, золото, конечно, подобрали, а тюки, как и говорила Мария, растащили. Удивительно, хорошие поодиночке люди в толпе становятся совсем иными. Теодор не сомневался, что уже завтра многие понесут назад и подобранные монеты, и ткани, и богатую одежду. В Парге честные люди, очень честные, они не возьмут чужого, недаром дома не закрываются. Но вот стоило одному подать дурной клич, как отозвались, не думая.
И все-таки он понимал, что уплывет к сыну в далекий Константинополь, или Стамбул, как его сейчас зовут. Хотя бы на время уплывет, потому что завтра соседи будут чувствовать себя виноватыми, а тех, перед кем человек виноват, он не любит. Нежданное богатство, даже будучи разбросанным в пыли, уважения и любви соседей Теодору не добавит, скорее наоборот.
Немного погодя он молча отвел козу к соседу во двор, открыл дверь птичника с несколькими курами, отвязал собаку, погасил очаг и прикрыл дверь щеколдой снаружи.
С собой у семьи Теодора были только два небольших узелка с иконами и парой рубах. Соседи провожали их молча, никто не знал, что говорить после утреннего происшествия.
Кажется, посланец Ибрагима понял, в чем дело, он успокоил отца Великого визиря:
– Ваш сын даст вам все, что нужно, и даже сверх того.
Синьор Андреа Гритти чувствовал себя не слишком хорошо. У него, всегда гордившегося своим отменным здоровьем, стало пошаливать сердце. Выставляя свою кандидатуру на выборах 77-го дожа Венеции, синьор Гритти подчеркивал то, что не ведает, что значит болеть. Ему верили: не всякий сможет в столь солидном возрасте – шестьдесят восемь лет – соблазнить монахиню, подарив ей ребенка. Венецианцев грехи Андреа Гритти не отпугнули, он наконец стал дожем, чего добивался столько лет.
Дожи в Венеции избирались пожизненно, а потому Гритти пришлось ждать сначала кончины одного дожа, потом второго. Но он умел ждать и дождался.
Дожем вознамерился стать еще в Стамбуле, который про себя так и звал Константинополем, где был послом Великой Синьоры Венеции (как ее только не звали: Сиятельной, Блистательной, Великой Синьорой, Республикой Святого Марка…). Венецианский посол – это не должность, а наказание, денег платили куда меньше, чем приходилось расходовать, работы определяли невпроворот, жен с собой брать запрещали (вот это многим нравилось), а вот повара – даже обязывали. Сначала послов меняли три-четыре раза в год, потому что дольше никто не желал оставаться на опасной службе. Потом по требованию тех, где эти послы представляли Венецию, вынуждены были оставлять бедолаг на три-четыре года.
Много, ох как много, потому что опасная служба. А вот Андреа Гритти у Османов нравилось, сумел подружиться с султаном Баязидом, а также с его разумным визирем Ахмед-пашой. Да так подружиться, что, когда все же попался на шпионаже, не отрубили, как другим, голову и не бросили в воды Босфора зашитым в кожаный мешок, просто посадили в тюрьму на четыре года.
Стамбульская тюрьма и за меньший срок чему угодно научит, но опального посла частенько навещал друг – визирь, хлопотал за него, подарков пришлось немало подарить, взяток дать, но главное, конечно, воля султана. Баязид освободил незадачливого шпиона под обещание, когда станет дожем, сделать все, чтобы крепла дружба между Венецией и Стамбулом. Чтобы из подвала выйти, и с голодным тигром дружить пообещаешь, но Гритти обещал от души, он действительно стремился стать дожем и верил, что с османами нужно дружить, тем более султан Баязид Европу захватывать не спешил, скорее напротив, даже приглашал Леонардо да Винчи и Микеланджело, чтобы построили мост через Босфор, хотя из затеи тогда ничего не вышло.
К тому времени, когда Андреа Гритти дождался своей очереди быть дожем, на османском троне сменились уже два султана – Баязид «добровольно» уступил престол своему настойчивому сыну Селиму Явузу (Грозному), а тот через восемь лет освободил трон единственному оставленному в живых сыну Сулейману, отправившись к праотцам. Вот и получилось, что, когда Андреа Гритти стал дожем, в Стамбуле правил уже внук того самого Баязида, которому синьор Гритти клялся крепить дружбу. Одна радость – воспитателем у Сулеймана был тот самый мудрый Великий визирь Ахмед-паша, приятель Гритти, не забывший бедолагу в темнице.
Но кто бы ни сидел на престоле, а с Османами дружбу крепить нужно. Практически заперев выход из Средиземного моря в Черное и захватив все вокруг, Османская империя перекрыла путь в Индию, теперь ни один караван с пряностями и шелком не мог миновать османские земли. Торговать приходилось просто в самом Стамбуле, это удобно тем, кто вел караваны с Востока, удобно и самим европейским купцам, выгодно Стамбулу, который быстро превращался в перевалочный пункт, где продавалось все и с Востока, и с Запада. Огромнейшие рынки огромного города предлагали, казалось, все, что вообще производило или выращивало человечество в Европе, Азии и Африке. Товары из Нового Света туда пока не добирались.
Венецианцы пытались добиться привилегий в торговле, но при этом не уступить и капли собственных интересов на море. Удавалось не всегда, выручало только то, что флот Османской империи все еще пребывал в зачаточном состоянии.
Андреа Гритти решил, что крепить дружбу не обязательно личным присутствием, но полезно при участии своей семьи, отправил в Стамбул в качестве советника к молодому султану Сулейману и его не менее молодому визирю Ибрагим-паше собственного незаконнорожденного сына Луиджи Гритти. Для Луиджи Стамбул – дом родной, наложница синьора Гритти родила его именно там, когда Гритти еще числился в законопослушных дипломатах.
