Сидони-Габриель Колетт - Клодина уходит...
Я слышала также, что на днях сюда приедут Рено-Клодина. Вряд ли мы сможем не видеться с ними; впрочем, мне кажется, вы ничего не имеете против мужа, ведь он изъездил весь свет. Что касается его жены, мы постараемся вести себя осторожно, в этом я полагаюсь на Марту, у неё ваша безошибочная находчивость, она всегда принимает нужное решение.
Я нарочно говорю вам только о нас, дорогой Ален, ведь вы запретили мне надоедать вам своими заботами, бесполезными, конечно, но идущими от самого сердца! Встаём мы без четверти семь и ровно в семь уже сидим за маленькими столиками на молочной ферме. В нашем присутствии доят густое пенистое молоко, и мы пьём его маленькими глотками, глядя, как под лучами солнца исчезает утренний туман.
Завтракать приходиться так рано, потому что в десять уже начинается душ. Все приходят сюда, едва успев соскочить с кровати и привести себя немного в порядок. Не каждой женщине легко даётся такой ранний подъём, и я восхищаюсь, как мужественно переносит Марта подобное испытание. Она появляется всегда в облаке кисеи и батиста, в белоснежном капюшоне, отделанном рюшками, что ей очень к лицу.
Ваша Анни не прикладывает столько усилий, она приходит в гладкой английской юбке и блузе из мягкого шёлка, отсутствие корсета у меня совсем не заметно, моя коса, заплетённая на ночь, уложена на затылке и стянута белой лентой, белая шляпа колоколом дополняет мой скромный наряд…
Выпив по две чашки молока и съев по два рогалика, мы гуляем по парку, затем возвращаемся в гостиницу, чтобы просмотреть почту и переодеться. В десять часов – душ. Марта исчезает и я остаюсь одна до полудня. Брожу без дела, читаю, пишу вам письма. Я стараюсь представить себе вашу жизнь, вашу каюту, запах моря, шум винта…
До свидания, дорогой Ален, берегите себя и любите вашу
Анни.
Вот и всё, что я сумела ему написать. Раз двадцать я останавливалась – боялась, как бы у меня из-под пера не вырвалась неосторожная фраза… Видно, я совсем запуталась, если я говорю «неосторожная» там, где следует сказать «искренняя»?..
Но разве я могла ему обо всём написать? Я даже на расстоянии страшусь гнева своего супруга, который неминуемо обрушился бы на меня, узнай он, что я постоянно встречаюсь с Каллиопой, что Можи – он приехал три дня назад – теперь не расстаётся с нами… Завтра в 5 ч 10 мин поездом приедет Клодина с мужем… Я трусливо убеждаю себя, что лучше во всём признаюсь Алену, когда он вернётся. Тогда он лишь строго отчитает меня. Ведь ему не придётся увидеть Каллиопу утром на молочной ферме в легкомысленном дезабилье, столь легкомысленном, что я сама, разговаривая с ней, отвожу глаза: она появляется в облаках ниспадающего тюля, в отделанных оборочками немыслимых пеньюарах, сквозь которые просвечивает её дивная золотистая кожа, и необычных кружевных мантильях, прикрывающих небрежно подобранные волосы. Однако вчера утром она вдруг явилась в просторном плаще из серебристого шёлка, застёгнутом на все пуговицы, такого строгого стиля, что я просто была поражена. Вокруг нас соломенные панамы и полотняные клетчатые кепки весьма сожалеют об этом и стараются разглядеть хоть кусочек её янтарной кожи.
Я говорю ей, что восхищена её скромностью. В ответ она пронзительно смеётся и восклицает: «Что делать! Я не могла иначе! На мне нет даже рубашки!» Я не знаю, куда мне деться от стыда. Все кепки и панамы тут же одновременно, словно марионетки, отвешивающие поклоны, поворачиваются в нашу сторону…
К счастью, в этом году Каллиопа одна. Одна? Гм… Мне не раз приходилось, гуляя с ней в парке, встречать очень солидных господ, которые при виде её отворачивались с подчёркнуто безразличным видом. А она проходила мимо них, маленькая, с высоко поднятой головой, и лишь взмахивала, как опахалом, ресницами – она пыталась и меня научить так играть глазами, но безуспешно.
Час «душа» особенно сближает нас, так как в парке остаётся очень мало народа. Леон – он выглядит очень подавленным последнее время – нередко подсаживается к нашему столику, он неожиданно стал носить потрясающие галстуки и необычно яркие жилеты, которые, по его мнению, идут к его матовому цвету лица. Каждые четверть часа он покидает нас, чтобы выпить свои четыре обязательных стакана воды; он пытается, как это принято в романах, ухаживать за Каллиопой. К моему великому удивлению, она принимает его ухаживания с плохо скрытым презрением, она надменно смотрит на него своими удивительными голубыми глазами и словно спрашивает: «Что нужно этому жалкому рабу?»
А ещё… Марта. Да, Марта. Я едва решаюсь писать о таком… Противный Можи не отходит от неё ни на шаг, но её это нисколько не беспокоит, она делает вид, что не замечает его постоянного присутствия. Поверить этому я не могу. Искрящиеся серые глаза Марты всё подмечают, всё улавливают, читают в глазах окружающих, как в открытой книге. Почему не вырвет она свою маленькую холёную ручку, когда этот тип дважды в день, здороваясь и прощаясь с ней, приникает к ней слишком долгим поцелуем? Можи весь пропитан спиртным. Он умён, не спорю, образован, хотя шутки его иногда довольно сомнительного свойства; по словам Алена, он хорошо владеет шпагой, удары его опасны, и рука у него не дрожит, несмотря на выпитый абсент. Всё это так, но… Фу!
Марта просто забавляется, хотелось бы этому верить. Она кокетничает, ей просто приятно видеть, как при её появлении вытаращенные глаза её поклонника наливаются кровью и теплеют. Она забавляется…
Сегодня я пошла вместе с Мартой посмотреть, как она принимает душ. Меня до сих пор трясёт как в лихорадке.
Стоя за перегородкой в кабине, сложенной из нетёсаных еловых брёвен, где со стен льётся вода, а перед глазами стоит облако удушливого пара, я присутствовала на странной экзекуции, которая называется душем-массажем. Марта тут же скинула с себя одежду. Я невольно зажмурилась при виде так бесстыдно обнажённого, сверкающего белизной тела. У Марты такая же белая кожа, как и у Алена, но с розоватым оттенком. Нисколько не смущаясь, она поворачивается ко мне спиной, и я вижу её пухлые, с глубокими ямочками ягодицы, она тем временем натягивает на голову чепец, нечто вроде головного убора торговки рыбой.
Затем она оборачивается… и я поражена тем, как выглядит эта хорошенькая женская головка теперь, когда её пышные волосы спрятаны под чепец: глаза её смотрят пронзительно, как у безумной, нижняя челюсть кажется короткой и тяжёлой, надбровные дуги придают лицу выражение жестокости и вульгарности, я смотрю на это пугающее меня лицо и напрасно пытаюсь отыскать черты знакомой мне Марты. Это тревожащее меня лицо увенчивает прелестное, пухлое, пожалуй, даже слишком женственное тело с тонкой талией и соблазнительными формами… Марта смеётся.
