Жюльетта Бенцони - Кинжал и яд
— На этот случай у нас имеется стража, — сухо заметил Брингас. — Кроме того, нет нужды арестовывать его открыто. Надо заманить Фоку под каким-нибудь предлогом ко мне. Здесь мы в полной безопасности. Я прикажу выколоть ему глаза, а потом запрячу в такое место, где никто его не найдет!
Однако префекта эти слова не убедили. Он покачивал головой, недоверчиво выпятив толстые губы.
— Слишком большой риск!
— Может быть, но другого выбора у нас все равно нет. — отрезал Брингас. — И потом… я уверен, что все пройдет отлично!
Бардас вовсе так не думал. Напротив, городской префект считал затею Брингаса настолько сомнительной, что в тот же вечер втихомолку предупредил императрицу, предоставив ей самой решать, как выпутаться из затруднения. Теофилия, в свою очередь, поделилась этим известием с возлюбленным.
Когда Никифору Фоке передали приказ явиться к премьер-министру, полководец устремился в собор Святой Софии, дабы умолять о заступничестве патриарха Полуэкта. Тот отнюдь не обладал достоинствами великого святого или даже великого прелата, ибо был чрезмерно упрям, мстителен и нетерпим к инакомыслящим. Но энергии ему было не занимать, и ничто не могло остановить его, если речь шла о пастырском долге. В данном случае долг пастыря был очевиден: когда бесстрашный воин со слезами на глазах воззвал к нему, умоляя о защите, Полуэкта обуяла священная ярость. Спрятав своего гостя в неприступном убежище, он ринулся в Священный дворец, где, призвав проклятие небес на голову Брингаса, громогласно разоблачил подлый заговор и пригрозил поднять народ на восстание.
Евнух перепугался не на шутку. Он знал, что византийская толпа отличалась буйством, отвагой и свирепостью. Мятеж всегда перерастал в резню, и чернь с таким же наслаждением купалась в крови, как свинья валяется в грязной луже. Брингас отнюдь не жаждал стать мучеником. Как всегда бывает в подобных случаях, он поклялся в полной своей непричастности к этому постыдному делу, заявив, что произошло явное недоразумение и виновные будут сурово наказаны. Фока был торжественно восстановлен в ранге командующего Восточной армией и получил гораздо более широкие полномочия, чем прежде. Осознав собственную глупую неосторожность и закаявшись появляться в Византии без надежной охраны, генерал поспешно простился с Теофанией, сел на корабль и отбыл в свой лагерь. Ему было очень жаль расставаться с возлюбленной, но он здраво рассудил, что вряд ли сумеет помочь ей, если его убьют.
Теофания, со своей стороны, была заметно встревожена его отъездом.
— Мне пришла в голову одна мысль, — сказала она Фоке при прощании. — Когда прибудешь в лагерь, держи своих людей наготове. Скоро ты узнаешь, что я придумала…
Императрица боялась не за себя: она была твердо убеждена, что в данный момент Брингас не посмеет ничего предпринять. Страх перед патриархом был слишком силен, и столкновение произошло так недавно, что министр вряд ли отважится строить ей козни сразу же после отъезда Фоки. Но Теофания чувствовала злобу евнуха и опасалась за своего возлюбленного.
Брингас и в самом деле пока не помышлял о том, чтобы разделаться с базилиссой. Прежде всего следовало устранить главного ее заступника — ненавистного Фоку. И, вернувшись к прежним своим замыслам, он решил погубить генерала руками близких ему людей.
Между тем Фока назначил заместителем командующего собственного племянника. Его звали Иоанн Цимисес, он был гораздо моложе и намного красивее своего дяди, пользовался такой же большой любовью солдат и отличался безрассудной храбростью. Именно к этому человеку и обратился хитроумный министр, не поскупившись на самые заманчивые посулы.
«Хочешь ли ты, Цимисес, стать главнокомандующим всех войск, расквартированных в Азии? — спрашивал Брингас в своем тайном письме. — Хочешь ли ты занять второе место в империи и, сверх того, получить руку прекраснейшей из женщин, базилиссы Теофании? Добиться этого проще простого: нужно убить Фоку и привезти его голову премьер-министру».
Для большей надежности евнух решил заручиться поддержкой и второго заместителя Фоки — Романа Куркуаса. Ему были сделаны сходные предложения — правда, о Теофании речь не шла, — и в награду предназначались войска, расположенные в западной части империи. Брингас считал, что Куркуас и Цимисес смогут легко сговориться ради успеха общего дела.
И заместители действительно пришли к полному согласию. В тот же вечер оба отправились к своему командующему. Никифор Фока был нездоров и весь день провел в постели, так что когда Куркуас и Цимисес вошли к нему, он спал. Но, вместо того чтобы спокойно перерезать ему горло, молодые люди с силой встряхнули его. Фока, еще не вполне пробудившись, смотрел на них с изумлением.
— Пока ты спишь, — сказал ему Цимисес, — мерзкий евнух готовится посягнуть на твою жизнь. Вот, прочти! — И он сунул Фоке под нос оба письма министра. Прочтя послание, бесстрашный генерал невольно содрогнулся.
— Что же мне делать? — спросил он.
Цимисес пожал плечами.
— Все очень просто. Мы покажем эти письма солдатам. Они провозгласят тебя императором — и тогда ты двинешься на Константинополь.
Прекрасное видение ослепило Фоку. Неужели он будет базилевсом, предстанет перед Теофанией в императорском пурпуре и сможет просить ее руки? Какая чудесная мечта! Но его смущало одно неприятное обстоятельство. Что подумает императрица об этом избрании? Ведь она может воспринять его как мятеж против своей законной власти и отвергнуть дерзкого претендента на престол…
Словно бы в ответ на эти тайные страхи на следующий день в лагере появился скриб Марианос с посланием от Теофании.
«Пусть войска провозгласят тебя императором, — писала базилисса. — И возвращайся как можно скорее! Никто не посмеет восстать против тебя!»
Несомненно, это был перст судьбы. Отбросив все сомнения, Фока начал действовать
быстро и решительно. Приказав собрать войска на главном плацу, он облачился в пурпурную мантию и котурны — знаки императорского достоинства. Солдаты с восторгом присягнули ему.
Утром 16 августа 963 года новый базилевс торжественно вступил в Константинополь. Верхом на коне, в императорском облачении, он миновал Золотые Ворота под исступленные крики ликующей толпы, которая забрасывала его цветами. Город точно обезумел: неистово звонили колокола, и под лучами знойного солнца купола церквей вспыхивали золотым пламенем. Никогда еще Константинополь не казался таким прекрасным новому властелину, получившему столь искреннее благословение на царство от своей верной столицы.
Брингасу сохранили жизнь, но отправили в ссылку в Пафлагонию. Там он через несколько лет умер, снедаемый бессильной яростью и жаждой мести.
