Барбара Картленд - Змея Сатаны
– Так же, как вы беспокоились о моем старом груме, меня беспокоит собака, которую я все еще продолжаю считать как бы своей.
– Но вы ничего не можете сделать, – сказала Офелия. – Хотя, может быть... вы попросите отца разрешить вам взять ее назад...
– Это будет довольно трудно, – ответил граф. – Как это можно мотивировать? Может быть, следует сказать вашему отцу, что, по моему мнению, с ней плохо обращаются?
Офелия вскрикнула в неподдельном ужасе:
– Нет, нет! Пожалуйста... не делайте этого. Обещайте мне, что ничего не скажете отцу. Если она...
Она вдруг замолчала.
– Что вы собирались сказать о вашей мачехе? – спросил граф.
Офелия больше не смотрела на него, но он видел ее профиль и понимал, что она размышляет о том, что можно сказать, а что нельзя, и может ли она ему доверять.
Наконец она решилась.
– Вы не могли бы быть... настолько любезны, чтобы повидать мою мачеху? Вы могли бы зайти к ней? Вы могли бы обращаться с ней мило?
В том, как она произнесла это слово, было что-то такое, что граф посмотрел на нее с еще большим удивлением. Потом он спросил:
– А если я это сделаю, это заставит ее больше не бить Пирата?
Он сказал это наугад, но понял, что попал в точку – ресницы Офелии затрепетали, и слабый румянец появился на ее щеках.
Следуя какой-то интуиции, пробуждавшейся в нем всякий раз, когда дело касалось ее, чего он и сам не мог объяснить, он спросил:
– Может быть, она била и вас тоже? Вот почему вы так выглядите...
Все ее лицо залилось румянцем, потом кровь отхлынула, и она стала еще бледней, чем раньше.
– Ответьте мне, Офелия, – настаивал граф. – Я хочу знать. Скажите мне, что происходит.
На какое-то время ему показалось, что она откажется отвечать, но затем так тихо, что он еле мог расслышать, она сказала:
– Она подумала, что это я виновата в том, что в тот день вы ушли так быстро.
– И она била вас за это? – спросил граф с сомнением.
– Каждый день, – прошептала Офелия.
– А Пирата?
– Она знает, что для меня это мучительно, и поэтому мы оба сидим на хлебе и воде.
Граф поднес руку ко лбу.
– Я с трудом могу поверить, что все это правда.
Но какие бы слова он ни произносил, было очевидно, что Офелия говорит правду.
Повернувшись, она снова посмотрела на него, и в ее глазах появилась тень слабой надежды.
– Пожалуйста, сделайте то, что от вас хочет мачеха, – попросила она.
Граф подумал, что за всю свою жизнь не оказывался в такой странной, невероятной ситуации.
Если он откажется – а именно этого ему хотелось больше всего, поскольку все, что он услышал о Цирцее Лангстоун, вызывало в нем отвращение, – то тем самым он приговорит этого ребенка и одну из своих собственных собак к таким адским мучениям, о которых страшно даже думать.
Он подумал, что при ежедневных побоях и на такой диете из хлеба и воды никто из них долго не протянет. А может быть, их смерть и была тем, к чему стремилась леди Лангстоун.
Раньше, когда леди Харриет часто и яростно обрушивалась на Цирцею, граф предполагал, что, как и большинство женщин, Харриет преувеличивает. Невозможно быть таким средоточием зла и дурных качеств, каким выглядела Цирцея Лангстоун в этих рассказах.
Но теперь он понял, что она была еще хуже, чем Харриет или кто-нибудь другой мог себе представить.
Он заметил, что Офелия с нетерпением ждет ответа.
– Я обязательно что-то сделаю, – сказал граф. – Я должен спасти вас из этого ужасного положения.
– Только вы можете это сделать, – ответила она тихо.
– А если мне поговорить е вашим отцом?
Офелия сделала беспомощный жест, грацию которого отметил граф; движенье ее рук напомнило ему порханье маленьких бабочек, вьющихся над цветущим рододендроном.
– Отец... не станет слушать, – ответила она. – Он верит всему, что говорит мачеха.
– Но он же не может не видеть, что вы выглядите больной и похудели, – настаивал граф.
– Мачеха говорит, что это моя собственная вина, что я не ем того, что мне предназначено, что я провожу ночи читая, вместо того чтобы спать.
Граф подумал, что всегда знал о глупости Джорджа Лангстоуна, но эта мысль не продвинула его в поисках решения проблемы.
– Вы не могли бы... как-нибудь забрать Пирата? – спросила Офелия. – Это такая милая собака, такая доверчивая и любящая и совершенно не понимает, за что ее бьют.
В ее голосе звучали слезы, растрогавшие графа.
– А как же вы сами? – спросил он.
– Я... со мной все будет в порядке.
– Глядя на вас, этого никак не скажешь, – сухо сказал граф. – Нет ли у вас родственников, к которым вы могли бы перебраться?
– Я думала об этом, – ответила Офелия. – Но уверена, что мачеха вернет меня назад.
– Почему?
– Потому что испугается, что я познакомлюсь с их друзьями, что буду встречаться с людьми. Она не хочет, чтобы кто-нибудь знал о самом моем существовании.
– Но это же смешно, – сказал граф. – Вы же существуете, и кто-нибудь из родственников должен понимать, что вы выросли и что вас нужно вывезти в свет в этом сезоне.
– Если они и спрашивали обо мне, – ответила Офелия, – то мне об этом не сказали.
Граф подумал, что ситуация сходна с той, как если бы оказаться в лабиринте Хэмптон Корт Мейд, не имея понятия, как оттуда выбраться.
Все время, пока он говорил с Офелией, он думал, что нужно сделать, чтобы спасти этого несчастного ребенка, а кроме того, и свою собственную собаку.
Граф знал, что Лангстоун всецело находится под влиянием своей второй жены и не захочет слушать ничего, что будет сказано против нее. И если дело дойдет до выбора между женщиной, любимой и желанной для него, и его дочерью, очевидно, кого он выберет.
«Я должен что-то сделать», – подумал про себя граф.
И он знал, если речь идет об Офелии, то должен действовать быстро.
– Вы всерьез утверждаете, – сказал он, – что если бы я посетил сегодня вашу мачеху, как ей того, по-видимому, все еще хочется, то вас и Пирата не станут наказывать сегодня вечером?
– Может быть, и так... Только... если вы доставите ей... удовольствие... – сказала Офелия.
Граф понимал, что может означать это слово, и снова подумал, что из всех необыкновенных предложений, услышанных за всю свою жизнь, – а их было немало – никогда столь молодая и красивая девушка, как Офелия, не умоляла его заняться любовью с другой женщиной.
Однако, подумав об этом, он понял, что немыслимо даже дотронуться до Цирцеи, не говоря о каких-то любовных делах. Все в нем восставало против женщины, способной быть зверски жестокой, во-первых, с таким хрупким существом, как Офелия, а во-вторых, с животным.
– Пожалуйста, – повторила Офелия.
Граф вдруг почувствовал, что собака у него на коленях как бы присоединяется к этой просьбе. Он принял решение.
