Зия Самади - Избранное. Том 1
— Свадьба, кажется, в разгаре, кругом шум. В дозоре ходят всего несколько человек. И на холме двое.
— Спешивайтесь! — приказал Ходжанияз.
Десять человек он оставил с лошадьми, Сопахуну и Палтахуну с двумя десятками джигитов поручил уничтожить дозорных на холмах и после этого обстрелять полицейский участок. Сам Ходжанияз с остальными джигитами двинулся к воротам. Недалеко от стен крепости они встретили своих разведчиков.
Ворота закрыты, — сообщили те. — Похоже все пьяные, шумят…
Сопахуну и Палтахуну осталось совсем немного до вершины холма. Они уже ясно слышали голоса дозорных:
— Ты что, уснул?
— Нет.
— Не хочется торчать здесь. Давай спустимся и отведаем чего-нибудь. Ведь тихо же!
— Дурак! Узнает начальник — шкуру спустит…
— Ну и простак ты! Да посмотри, что там творится… Кто тебя узнает?
— Потерпи. До смены осталось немного.
— Нет, я спущусь. Смотри, как танцуют!
— А, пропади все… Поскорей бы до карт добраться.
— И когда же сочжан выдаст жалованье, обещанное по случаю свадьбы?
— Да разве эта крыса выплатит деньги?
— А если так, с чего у тебя такое рвение? Пойдем спустимся!
— Потерпи, говорю! Как бы беда не стряслась…
— Какая еще беда? Трус! Собака на привязи!
Солдат, шурша камнями, начал спускаться вниз. Едва он приблизился, Сопахун бросился на него и, не дав крикнуть, придушил. Потом шепнул Палтахуну:
— Кончай второго и давай условный сигнал!
Когда подкрадывались ко второму дозорному, один из джигитов поскользнулся, зашуршали камни. Дозорный выстрелил. Но второй выстрел — это стрелял Палтахун — свалил солдата. Джигиты, выскочившие на холм, открыли огонь по укреплению: казалось, в горах гремит гром и сверкают молнии. Первые же выстрелы снесли трех из пяти часовых на стенах. С криком: «Бей! Руби!» — Ходжанияз бросился к воротам. Тем временем люди, проникшие в участок под видом родственников Тажигуль, — и среди них Самсакнияз и тот дехканин с бочонками спиртного, — побежали к воротам, увлекая за собой часть гостей. Преодолев сопротивление двух часовых, они открыли ворота повстанцам. В участке началась паника.
Схватка продолжалась недолго — окруженная со всех сторон немногочисленная группа оставшихся в живых солдат сложила оружие.
Ходжанияз с двумя десятками джигитов вошел в шатер, где был пир. Находившиеся там гости попрятались под столики.
— Не двигаться! — крикнул Ходжанияз и выстрелил из маузера три раза подряд.
— Кто Чжан-сочжан? — спросил по-китайски Пазыл.
— Этот, этот, — показал тамада на лежавшего под столиком жениха.
— Вяжите! — приказал Ходжанияз.
Словно баранов, связали в одну цепочку китайских чиновников и вывели во двор. Жались друг к другу в сторонке мусульмане, только что пировавшие на свадьбе сочжана. Ходжанияз оглядел всех.
— Солдат отпустите, пусть убираются… Чиновников подержим у себя. Согласится правительство — обменяем на оружие. А этого подлеца, — он ткнул маузером в лоб Чжан-сочжана, — судите сами.
Сочжан лишился чувств, и джигиты поволокли в сторону его обмякшую, обвисшую мешком тушу.
— А вот с вами как быть? — обернулся Ходжанияз к старостам-шанъё и прочим приспешникам сочжана.
Те тряслись от страха.
— Прости аллах… М-мы в-винов-аты…
— Шкуру с вас содрать живьем, и то будет мало, прохвосты!
— Простите нас…
Все эти предатели уже ползали по земле, плача и целуя ноги Ходжанияза. Тажигуль с ненавистью смотрела на них.
— Ходжа-ака, — сказал Пазыл, — если мы убьем их даже тысячу раз, все равно расплата не будет полной, не будем марать наш меч, поднятый во имя свободы кровью этой мрази!
— Простите нас! — закричали гоминьдановские холуи, прильнув к земле.
«Ну и жалостлив этот… — подумала, сжимая кулаки, Тажигуль. — Была бы я на его месте…» Откуда было знать бедной девушке, как далеко вперед смотрел Пазыл, откуда ей было знать его мысли: «Если перебьем их, народ по-разному истолкует это. Надо попробовать противопоставить гоминьдановцам всех, кого можно. Используем пока и этих подлецов, а придет время — рассчитаемся с ними…»
Прочь с глаз, прочь! — крикнул Ходжанияз.
— Аллах да отблагодарит вас! — заверещали предатели.
Джигиты, недовольные таким решением, измазали им лица сажей и выпроводили пинками.
— Доченька, — Ходжанияз по-отцовски погладил по голове Тажигуль, — ты стала искоркой, зажегшей наше восстание. Бог услышал твои мольбы, и мы спасли тебя. Если аллах пожелает вознаградить нас полным счастьем, враги будут изгнаны с нашей земли, иншалла!..
4Пазылу было около пятидесяти. Среднего роста, подвижный, скромный, радушный, он никак не походил на вольнодумца, однако власти считали его таковым, и не без основания. Три года тому назад его выслали из Кульджи в Турфан. Чтобы скрыться, он переменил имя (на самом деле его звали Шукри), отпустил усы и бороду, перебрался в Хамийский (Кумульский) округ. Будучи немного сведущ в медицине, он легко прижился среди горцев. А когда вылечил от тифа единственного сына Ходжанияза, последний стал его близким другом и тем укрепил авторитет Пазыла среди населения. Пазыл понимал, какой популярностью в народе пользовался Ходжанияз, и не упускал малейшей возможности для того чтобы еще сильнее разжечь ненависть своего друга к гоминьдановским колонизаторам и их режиму. Старания его не прошли даром. Теперь нужно было искорку бунта, вспыхнувшего в Араторуке, разжечь в пожар всенародного восстания, которое свергнет гоминьдановское господство и обеспечит свободу родине. Так понимал и так стремился направить ход событий Пазыл. Мыслил он глубже, чем остальные, поэтому тяжесть пропагандистской и в какой-то мере организаторской работы пала на него…
Сейчас надо было подготовить обращение к народу от имени Ходжанияза и найти для него такие слова, которые зажгли бы сердца людей. Он сидел и писал. Обращение начиналось с истории независимости уйгуров, в нем рассказывалось о захвате их земель маньчжуро-китайцами, о злодеяниях захватчиков в течение двухсот лет…
«…Терпению пришел конец, — писал Пазыл. — Все, кому дорога родина, кто не хочет рабства, пусть поднимутся на борьбу с врагом!
Если мы не будем сами бороться за свободу, за освобождение, никто и никогда не позаботится о нас, братья! До каких пор можно терпеть обиды чужеземных хозяев, сидящих на нашей шее? Над нами издеваются, над нашей честью глумятся — как можно сносить все это? Где наше человеческое достоинство? Где наши гордость, честь? Нет, братья! Чем жить в неволе тысячу лет, лучше один день дышать воздухом свободы!
