Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная
Ярко пылали факелы, разносилось эхо радостных восклицаний. Планк повел командиров вкруговую: пританцовывая, они восхваляли Антония, называли его «победоносным Гераклом» и «благодетельным Дионисом». Казалось, вместе с этими возгласами к высоким стропилам воспаряет и он сам. Антоний завоевал любовь своих воинов отвагой и стойкостью, проявленными в тяжелейшем отступлении из Парфии.
В тот вечер даже язвительный Агенобарб воздержался от обычных колкостей и преподнес Антонию подарок — меч из закаленной стали.
— Новый клинок для нового похода, — провозгласил он с воинственным блеском в глазах. — Правда, качества полководца тебе потребуются прежние — невозмутимость в разгар битвы, решительность и отвага.
— Теперь ты можешь оставить свой старый верный меч Александру, — сказала я.
Антоний взял новый меч и одобрительно пробежал большим пальцем по остро отточенному клинку.
— Спасибо, мой друг, — сказал он Агенобарбу.
Пять жаровен горели так жарко, что раскалились докрасна, не допуская холод в нашу спальню. Когда празднества закончились, на столе остались подарки наших гостей, а мы с облегчением сменили жесткие и тяжелые расшитые парадные одеяния на удобные сирийские ночные туники, уселись в мягкие кресла, украшенные жемчужными узорами, и вздохнули с облегчением.
— Было довольно утомительно, — признался, зевая, Антоний.
— Это ничто в сравнении с прежними временами в Александрии, — напомнила я. — Наши пирушки с «неподражаемыми»… помнишь?
— Тогда я был моложе, — сказал он, не подумав, и лишь потом сообразил, как это прозвучало. — Может быть, мне просто все надоело? — предположил он. — Одни и те же люди, одни и те же песни.
— Однако вино другое, — заметила я. — Тогда мы пили лаодикейское, а не фалернское.
Я налила чашу из кувшина, оставленного для нашего удовольствия, и вручила ему.
— Вино никогда не подводит, — промолвил он, отпивая из чаши маленькими глотками.
Возражать я не стала, хотя придерживалась иного мнения. Вино — напиток предательский, и в последнее время оно предавало Антония особенно часто. Он пил слишком много, полагая, что не пьянеет, однако это было заблуждением.
Несколько минут он сидел молча, смакуя напиток, а потом вдруг заявил:
— Сегодня вечером мы торжественно провозгласили создание нашей империи.
— Что ты хочешь сказать?
Его внезапное заявление вызвало мое недоумение.
— Нет смысла больше притворяться, во всяком случае мне, — произнес он, и в голосе его звучало страдание. — Шаг за шагом меня подводили к тому, чтобы стать властелином огромной восточной империи, вместе с императрицей. Клянусь Гераклом, сам я не прилагал к этому никаких усилий!
Антоний поставил чашу и обеими руками пробежался по волосам, словно мог распрямить свои мысли, приглаживая кудри.
— Сегодня вечером мы прекрасно справились со своими ролями. Мы стояли бок о бок во всей этой восточной мишуре и принимали дары наших подданных… О, что ты сделала со мной? — Он соскочил с кресла и начал срывать с себя сирийский халат. — Прочь! Прочь!
Он пьян? Я заглянула в чашу — она оставалась наполовину полной.
— Прочь! Прочь! — Антоний в негодовании отбросил халат. Он посмотрел на свои пальцы, вытянув мускулистые руки. — Все эти перстни!
Кольца и перстни полетели следом за скомканным халатом, затем настала очередь изукрашенных сандалий. Он швырнул их в воздух, причем одна из сандалий, шлепнувшись на жаровню, задымилась.
Антоний разразился смехом, но потом помрачнел, уставился на меня и заявил:
— Это ты! Превратила меня из римского магистрата в восточного деспота.
— Выходит, Октавиан и тебя запутал своими лживыми измышлениями.
— В его словах достаточно правды, которую стоит принять во внимание.
В комнате было холодно. Чтобы не продрогнуть, он набросил на себя сорванное с постели одеяло вместо ненавистного изукрашенного одеяния.
Итак, разговора нам не избежать — а я не приготовилась к нему. Мысленно обратившись к Исиде с краткой молитвой (не оставь меня в такую минуту!), я заявила:
— В этом одеяле вид у тебя столь же дурацкий, как и твои слова.
Он лишь поднял на меня взгляд, полный бесконечной скорби.
— Правда причиняет мне боль, — сказал, помедлив, Антоний. — Боюсь, я ее не вынесу.
Он выглядел таким несчастным, что мое сердце потянулось к нему. Я никогда не разрывалась между двумя мирами, как он сейчас. Жизнь избавила меня от подобного испытания.
Когда он снова тяжело опустился в кресло, я встала позади, склонила к нему голову и обняла его за плечи, как статуи Гора, оберегающие фараона. Теперь сильной была я. Помоги мне поддержать его, милостивая Исида!
— Если ты втягивался в это шаг за шагом, значит, такова твоя судьба, — заговорила я. — Противиться судьбе не в силах никто. Отвергать судьбу бесполезно, иначе ее бремя становится только тяжелее. А судьба каждого человека скроена по нему, как рубашка. Нет второго Александра, нет второго Моисея, нет второго Антония. Ты — первый и единственный, который ходит по земле. Ты просто обязан быть лучшим Антонием из всех возможных.
Я почувствовала, как его голова медленно движется из стороны в сторону.
— Бессмысленно говорить, что ты хочешь быть кем-то другим, нельзя желать чужого удела. Твоя доля предопределена. Ты самый выдающийся из ныне живущих полководцев — значит, богатая восточная часть римских владений должна принадлежать тебе. Для этого ты должен стать частью ее. Ты на редкость внимателен к нуждам своих подданных…
— Подданных! У меня нет подданных! Я не царь! — воскликнул он.
— Хорошо, тогда к твоим… клиентам, подчиненным, жителям твоих провинций.
Я вздохнула. Какая разница, как их называть?
— Ты понимаешь их и в этом смысле отчасти принадлежишь к ним. Правда в том, что хотя западная часть владений Рима связана с восточной, они не подогнаны плотно, и по этому слабому месту рано ли поздно пройдет трещина. Римлянин с сугубо западным мышлением не сможет удержать державу от распада. Для этого нужен такой человек, как ты, — воспитанный в Риме, но понимающий Восток.
Он сидел неподвижно, словно статуя фараона. Слышал ли он мои слова — мои рвавшиеся прямо из сердца слова? Был ли от них толк?
— Именно ты призван сохранить Рим, — сказала я. — И не только потому, что частично проникся духом Востока. Как будто что-то может стереть славную историю твоей фамилии или те долгие годы, что ты провел на службе Риму. Нет, это все сохранится, но к старому должно добавиться новое: новое понимание, новое видение мира. Именно это делает тебя властителем, какого заслуживает Рим.
