Симона Вилар - Светорада Золотая
– Ты бы лучше своим людям помог, Гуннар, – вяло реагировала княжна.
Он сжимал ее легкую прядь в грубых пальцах, старался сдержать дыхание.
– Сами справятся. А ты уже, погляжу, притомилась в моей компании?
– Нет еще, Гуннар. У меня все впереди. Твоя ведь теперь.
Гуннар не был глупцом, понимал, что дал себя увлечь сладкой мечте, поверил в ласки Светорады, когда она выменяла у него на свою любовь жизнь Стемы. Одного не мог уразуметь: как Светорада могла вступиться за Стему, за предателя и лгуна?
– Он не стоит твоей любви, Рада моя, – негромко сказал Гуннар. – Ты никогда не сможешь любить мужчину, которого не будешь уважать. А этого Стрелка не за что уважать.
Светорада только вздохнула.
Вечером варяги сделали остановку у излучины узкой реки, где двенадцативесельному драккару было трудновато развернуться. Викинги решили отложить это до утра, чтобы не застрять в прибрежном иле, не возиться в сумерках. Но все равно принесли в жертву местному водяному одного из отобранных у дреговичей барашков. Гуннар сам перерезал ему ножом горло, и темная густая струя хлынула в реку. Хорошее предзнаменование. Все даже повеселели, особенно после того как полакомились мясом жертвенного барашка. Только Хравн был по-прежнему мрачен. Ворчал, что раз и рыжая девка пялилась, когда резали жертву, могла и сделать напрасными все их усилия: глаз у нее совиный – желтый и недобрый. Уж Хравн-то в этом разбирается, заметил, что от нее все их беды. Сидевший рядом Бьорн прислушивался к его речам, тоже мрачнел, недобро поглядывая на девушку. Слов нет, она хороша, да и род ее знатен, однако думал ли кто-нибудь из них, отправляясь за сыном Кари Неспокойного, что они так увязнут в этих лесах? Да и беспокойство Хравна не нравилось Бьорну. Их кормчий – мудр и предусмотрителен, не станет тревожиться зря. И Бьорн уже не радовался тому, как развернет перед своей Тюрой шкуру огромного русского медведя. Доплыть бы до этой Тюры. И он тоскливо напевал под храп уснувших хирдманнов о сосне у ворот своей усадьбы, о том, как шумят ее ветви на ветру, а над кровлей длинного, крытого дерном дома вьется голубой дымок, уносимый ветром… Ах, как же хотелось домой, как надоели ему эти непролазные русские чащи и труднопроходимые русские реки!..
Утром опять двинулись в путь. Волоком разворачивали драккар, плыли, пока вновь не садились на мель. И мель-то была какая-то предательская, засасывающая, топкая. Видимо, образовалась не так давно, но варяги трудились до седьмого пота, пока протащили через нее корабль. Опять сели на весла, стали грести. Солнце так и палило, было душно, лес окутывал липкой влагой после прошедшего ночью дождя. Грести в доспехах стало совсем невмоготу, тело чесалось под чешуйчатой броней, голова болела в раскисшем от пота кожаном подшлемнике. В конце концов, почти все разделись. А чего тут опасаться? Места глухие, дикие. Только к ночи лес расшумелся: взлетала непуганая дичь: ревели туры, тонко хохотали лисы, противно кричали сойки. А чужеземным викингам казалось, что это местные тролли злобствуют, веселятся, глядя на то, что почти пять десятков сильных мужчин барахтаются в илистой реке, запутываются в корягах и почти стоят на месте. Плевок вам осмоленный, русские тролли! И викинги решили: как бы ни сложилось, завтра пойдут как под ветром. Ведь прошли же они сюда быстро, и ни обмелевшая река, ни завалы деревьев им не помешали!
Однако на следующий день, едва отплыли на рассвете, снова оказались на мели. Опять тащили драккар волоком, опять плыли. Хравн сидел теперь даже не у правила руля, а на носу, вглядывался в воду, определяя по ее ряби водовороты и затоки с мелями. Когда под мутной зеленоватой водой угадывался завал из коряг, делал знак опустить весла, чтобы удержать корабль. Приходилось останавливаться, лезть в воду и полдня тратить на то, чтобы растащить наваленные деревья, разрубить густые сплетения лозняка, готового поймать драккар, как рыбу в сеть.
Хравн едва не выл от досады, что они так медленно движутся.
– Я на плоскодонке тут быстрее проходил! Чтоб мне сдохнуть! Скорее воды фьорда добегут до этих мест, чем мы пригоним «Красный Волк» к родному берегу.
И вновь зло поглядывал на Светораду, словно она одна была во всем виновата.
За день борьбы с рекой варяги так обессилили, что упали на землю и заснули.
Река и дальше не желала помогать их драккару. Излучины следовали одна за другой, русло петляло по чаще, будто волосы ведьмы, берега сходились тесно, так что драккар едва вписывался в протоку, и можно было поломать весла о глинистые берега. Опять тащили судно волоком вдоль берега, увязая почти по колено в топких низинах. Потом, хвала богам, поплыли. За это время на берегу пару раз встречались небольшие селения. Гуннар тут же приказывал Светораде укрыться в палатке под мачтой. Она повиновалась и, как обещала Гуннару, держалась скромно, была послушной и молчаливой. На нее вообще нашло некое безразличие. Все, что казалось раньше важным, исчезло за сырыми берегами диких лесов дреговичей, будто во всем мире только и остались, что эта петляющая в чащах зеленая река, скрип уключин, ворчание вечно недовольного кормчего да пристальное внимание Гуннара. Однако и на Гуннара Светорада смотрела, словно он был призраком. Никаких чувств, никакой обиды, неприязни, никакого ощущения от его быстрых, немного неуклюжих ласк. Правда, было некоторое облегчение, оттого что в пути он не трогал ее, не желая смущать при посторонних. Что ж, может, они и уживутся… может, когда-нибудь и поладят. Она ведь слышала рассказы о том, как похищенные женщины смирялись со своей долей и становились преданными женами. Доля женская – как трава, гнется под ветром невзгод, но растет. А то, что Светорада уже никогда не станет княгиней, не выполнит волю родителей… Светорада запретила себе об этом думать. Значит, не судилось… Ей была уже не интересна ее дальнейшая судьба.
Княжна лежала в палатке на корме драккара, вслушиваясь в отдаленный крик совы, ночной плакальщицы. Что-то напомнил ей этот зов. Что?.. Ах да, тот миг оглушающего счастья, который она испытала, когда вдруг поверила в любовь Стемы. Когда стала слепа и глуха к доводам рассудка, когда горячая и шальная кинулась в его объятия, и ей показалось, что сама Лада сделала ее хозяйкой мира, отдав ей сердце одного-единственного, которого княжна так любила… И который предал ее, и она его возненавидела. А потом опять полюбила, ибо поняла: если его убьют, если замучат, то и ей не жить. А ведь был момент, когда она сама захотела его смерти, указала на него Гуннару, надеясь, что месть хоть немного облегчит ей душу. Что за душа у нее такая, которая всегда рвалась к этому непонятному парню? И вот она добровольно отказалась от него, сама пошла к другому, лишь бы он выжил. Что ж, Гуннар честен, он сдержал слово. И она тогда ради предателя Стемы сама разделась перед Гуннаром, сама его обнимала. Потом Гуннар сказал, что он словно с русалкой холодной любился. А ведь она не лежала, как раньше, будто неживая, а старалась отвечать на его поцелуи, когда Гуннар жесткой щетиной царапал ей лицо. Но, видимо, он все же почувствовал, что ей противно. Потому и бросает на нее тревожные взгляды, полные холодного ожесточения, даже прикасаясь к ней, словно говорит: ты теперь полностью моя. Конечно же, его. И надо свыкнуться с этой мыслью, постараться видеть в нем мужа и повелителя, ибо сейчас только он у нее и остался.
