Марина Струк - Обрученные судьбой
— Не знаю, что тебе глаза твои сказали, — процедила матушка Полактия. — Не читаю я в главах чужих, то не мой удел. А что до белицы той, то Ольга, дщерь Василия, из рода Острожских по мужу, что под Псковом.
— Под Псковом? Не далековато ли занесло ее? — едко спросил черноволосый пан, по игуменья не смутилась от иронии, что прозвучала в его голосе.
— Я таких вопросов не задаю. Куда род решил послать, туда и отправил. А род ее от нее отказался.
Черноволосый пан вдруг резко поднялся на ноги, и Ольга отшатнулась испуганно. Ей показалось, что сейчас он обернется и заметит ее, притаившуюся за его спиной. Или кто другой из его людей на нее взгляд кинет. Но нет — не заметил ее никто, все смотрели на игуменью.
— Отказался? Тогда я ее с собой забираю нынче же! — Ольга едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть при этих словах. Только тихий стон сорвался с ее губ, еле различимый для уха человеческого. — Ежели она — Ольга из рода Острожских, вдова боярская, то никто чинить препятствий тому не будет, отказались же. Ежели та, о ком думаю, ежели Ксения, боярыня Северская, то и тут никто за нее не встанет — сгинул муж ее в конце весны этой. Так что…
Но договорить он не успел. Вдруг упала на колени игуменья, будто сноп скошенный, застонала глухо. Вскрикнула в голос Ольга, не сдержавшись от увиденного, а за ней и Катерина испуганно. Обернулись на них ляхи в тот же миг, заметила их и матушка Полактия, резко подняв голову.
— А! Ты! Блудница! Подстилка ляшская! Из-за тебя все! — а потом застонала снова, стиснув зубы, чтобы не вырвалось крика, что так рвал грудь ныне. А после вдруг поднялась с колен, выпрямила спину, бросила в сторону Ольги взгляд полный ненависти, что ожег ту огнем. — Забирай, лях, свою блудницу. Не место ей в скиту. Не желала я брать ее, но умолял он меня в грамоте, вот и оставила. А теперь забирай ее, лях, от греха подальше. Не то сама за ворота выкину, как дрянь последнюю, не взгляну на родство ее именитое.
Матушка Полактия обошла удивленных ее речами ляхов и, пройдя несколько десятков шагов, упала на колени подле пепелища, что некогда церковью было, зашептала что-то себе под нос, стала класть поклоны. Ольга же, очнувшись от морока, в который погрузили слова игуменьи, бросилась к ней, обегая направившегося к ней черноволосого пана, избегая его протянутой руки, что так и норовила поймать за платье.
— Матушка, матушка, — она упала на колени подле игуменьи, что даже бровью не повела, даже не взглянула в ее сторону, продолжая читать заупокойную по рабу Божьему Матвею. — Матушка, в чем вина моя? Отчего ты так со мной сурово? Не знаю я ляхов этих, не желаю из обители уходить с ними. Прошу тебя, матушка.
Но Полактия все так же клала поклоны да молитву читала, не обращая внимания на Ольгу, и тогда та, опомнившись, стала за ней повторять слова, вместе с ней поклоны класть за убитого, которого не знала. Или знала? Ляхи же молча смотрели на их моление, не двигаясь с места, не решаясь его прервать.
Прочитав молитвы, игуменья поднялась на ноги, а потом развернулась от пепелища, намереваясь идти проверять, что черницы и белицы творят ныне, каковы истинные убытки от поругания монастырского. На Ольгу, что тут же вскочила следом за ней, она не обращала внимания, будто мошка вьется вокруг нее.
— Матушка, прошу тебя, — взмолилась Ольга, а потом упала на колени, схватила игуменью за подол ее одежд, заставила задержаться. — Матушка, не отдавай меня ляхам. На погибель не отдавай. Я буду смирна и прилежна, я стану истинной черницей в скиту. Не отдавай меня, матушка!
Но матушка Полактия лишь дергала за подол, стараясь вырвать его из цепких пальцев Ольги, ее слезы, что бежали по лицу белицы ничуть не трогали игуменью. Она пыталась заглушить в себе ненависть к этой женщине, что ползала перед ней на коленях в пыли двора, пыталась напомнить себе о милосердии, к которому призывал Господь. Но ничего не выходило. Вместо милосердия в душе поднималась удушающая волна злобы и ненависти, а слезы вызывали раздражение.
Быстрым шагом пересек двор Заславский, глядя на игуменью грозно из-под бровей, но Полактии не было дела до его угроз. И его она ненавидела так же сильно, на его голову хотелось послать все немыслимые проклятия.
Почему, Господи, почему ты забрал его? Да, она не любила его, как должно, но разве достойна ее кровиночка такой смерти ранней?! Пусть не близок он ей, но как ныне по земле ходить спокойно, зная, что лежит он в земле сырой бездыханный? И погребен ли по-человечески или просто его тело бросили на растерзание зверям диким?
Вдруг вспомнилось, как прижималось к юбкам маленькое тельце, как смотрели на нее сверху вниз глаза дитяти, как напевно говорил: «Матка! Матка!», по-своему выговаривая длинное и неподвластное пока «Матушка». И детский плач, когда отнимали его у нее, навсегда забирая из сердца… Думала, что очерствела она, заледенела душой, что ненавидела его за вид его столь схожий с тем, ненавистным. Но нет, дрогнуло сердце, едва прочла на грамоте короткое слово «Матка!», как только он называл ее, а потом просьбу о помощи. Даже не просьбу. Мольбу! И вот нет его боле на свете этом…
— Отцепись! — прошипела Полактия белице, что на коленях перед ней стояла, дернула с силой ногой, но та только головой замотала, ухватилась за ноги, прижимаясь к ним лицом, мокрым от слез. Заславский схватил ту за плечи, попытался оторвать ее от игуменьи, но не вышло — так крепко держалась Ольга.
— Убери руки свои, блудница! Не касайся меня! Нет тебе места в моей обители, недостойна та, что свой крест предала, свою веру и свой народ презрела, остаться в этих стенах святых. Недостойна крест святой носить! Кровь на тебе! Кровь!
Ольга сдавленно вскрикнула, а лях метнул на Полактию взгляд, от которого у иных мужчин ноги дрожали. Но игуменья даже бровью не повела. Пусть и голову с плеч снесет, все едино ныне!
Заславский наконец сумел оторвать руки белицы от одежд игуменьи, и та, освободившись, быстро зашагала прочь, даже не огладываясь назад, на чуть не упавшую в пыль женщину, опозорившую ее род, которую уже подхватил на руки темноволосый пан, понес прочь от игуменьи, невзирая на яростное сопротивление и крики.
— Едем отсюда! — крикнул он Ежи, что кивнул в ответ и бросился разыскивать пахоликов хоругви Заславского, звать их в поход, в который отправлялся ныне пан. Владислав же направился к коню со своей драгоценной ношей на руках. Его переполняли самые разнообразные чувства: радость — от того, что нашел ее, свою кохану, живой и невредимой, горечь — от того, что видел ее отчуждение, ее потерю памяти, и страх за нее — от того, что снова она закатила глаза да в темноту ушла, смыкая веки. Как и прошлой ночью. Неужто и вправду больна, как поведала ему эта кареглазая монашка, что всю ночь сидела в углу кельи, боясь даже глаз на него поднять?
