Джорджетт Хейер - Арабелла
— Конечно, нет. Ты знаешь, на платья деньги у нас уже есть. Ты же почувствуешь себя в Лондоне намного лучше, если у тебя будут эти деньги. Честно говоря, я надеялась на то, что твой дядя даст тебе что-нибудь! Возможно, тебе захочется купить себе какие-нибудь мелочи или что-либо для слуг, ну и все в этом роде. И хотя ваш папа не одобряет увлечение картами, но, возможно, там будут играть в мушку[11], и будет вполне естественно, если ты захочешь присоединиться к играющим. В сущности, было бы даже неловко, если бы ты не играла.
София широко открыла глаза:
— Папе не нравится, когда кто-нибудь из нас играет в азартные игры, мама, не так ли? Он говорит, что карты являются причиной многих несчастий.
— Да, моя дорогая, очень вероятно! Но игра в мушку — это совсем другое! — сказала миссис Тэллент. Она нервно потеребила свою сумочку и затем добавила: — Я не буду надоедать папе, девочки, рассказами о всех наших сегодняшних делах. Джентльмены не проявляют должного интереса к тому, что мы делаем, и я уверена, что у нашего папы много других важных забот, которыми занята его голова.
Ее дочери сразу же поняли, к чему она клонит.
— О, я не скажу ему ни слова, — произнесла София.
— Конечно, — согласилась Арабелла. — И особенно о пятидесяти фунтах, так как безусловно он скажет, что это слишком большая сумма и что я должна вернуть ее дяде! А я не думаю, что смогу это сделать.
III
В конце концов поездку пришлось отодвинуть на конец февраля. Причиной тому была не только мадам Дюпон, которой понадобилось больше времени, чтобы сшить необходимые наряды, но также возникло много других затруднений, которые надо было разрешить. Например, Бетси умудрилась снова простудиться, у нее разболелось горло и поднялась температура, что, конечно же, помешало приготовлениям к отъезду. В то время, как миссис Тэллент была полностью поглощена уходом за ней, Бертрам, поддавшись искушению, расстался со своими и папиными французскими книгами и решил прекрасно провести день с охотничьими собаками, в результате чего его со сломанной ключицей довольно быстро вернули в дом викария на телеге. Это несчастье на целую неделю погрузило дом в уныние, так как викарий был не только рассержен, но и сильно опечален всем этим. Его расстроил не столько сам несчастный случай — ведь, хотя он сам сейчас и не охотился, в юности достаточно часто грешил пристрастием к подобному времяпрепровождению, — сколько отсутствие искренности у Бертрама, которое проявилось в том, что он отправился из дому, не спросив на то разрешение или, по крайней мере, не сообщив отцу, что он намерен делать. Викарий вообще не мог понять подобного поведения, так как он, конечно же, не был строгим отцом, и несомненно его сыновья должны были знать, что в его желания не входит лишать их разумных развлечений. Он был смущен и расстроен, и умолял Бертрама объяснить, почему тот себя так повел. Но было просто невозможно объяснить папе, почему легче прогулять урок и затем расплатиться за это, чем испрашивать разрешение на то, что, как всем было известно, он не одобрит.
— Как вы можете объяснить что-либо отцу? — спросил Бертрам сестер голосом, в котором звучало отчаяние. — Ему это доставит только новую боль, большую, чем он испытывал когда-либо раньше, и подтолкнет к громоподобной тираде, которая заставит любого почувствовать себя последним негодяем.
— Да, я понимаю, — расчувствовавшись, сказала Арабелла. — Я думаю, его заставляет выглядеть таким расстроенным и печальным предположение, что ты его боишься и даже не осмеливаешься просить его отпустить тебя. И конечно, никто не может объяснить ему, что это не так!
— Он бы все равно не понял, даже если бы ты и попытался это сделать, — заметила София.
— Да, именно так! — сказал Бертрам. — Я просто впустую объяснял бы ему, что не попросил его разрешения потому, что знал, что он помрачнеет и скажет, что я должен решить это сам, но я, конечно же, почувствовал бы, что было бы правильнее, если бы я отдыхал уже после сдачи экзаменов — о, вы знаете его манеру разговаривать. Все это закончилось бы тем, что я вообще остался бы дома. Ненавижу, когда мне читают нотации!
— Да, — согласилась София, — но хуже всего другое. Когда кто-либо из нас его рассердит, он чаще всего впадает в наиужаснейшее уныние и мучает себя мыслями о том, что мы все глупы и испорчены, и обвиняет во всем себя. Как жаль, если он запретит тебе, Белла, ехать в Лондон из-за глупого безрассудства Бертрама!
— Что за вздор, — насмешливо воскликнул Бертрам. — Какого черта он это сделает?
Это опасение сперва показалось всем необоснованным, но, когда дети вскоре встретились с викарием за обеденным столом, на его лице запечатлелось выражение глубокой грусти, и было ясно, что он не испытывает особого удовольствия от их оживленной беседы. Довольно неглубокий вопрос, заданный Маргаритой о цвете лент, выбранных для бального платья Арабеллы, подтолкнул его к словам о том, что ему кажется, что среди его детей только Джеймс еще полностью не поддался безрассудству и легкомыслию. Пока в нем он замечает только непостоянство характера; когда же он, викарий, понял, что одна только перспектива поездки в Лондон заставила его дочерей забыть обо всем на свете, кроме нарядов, он должен был сразу же спросить себя, не отступает ли он от своих принципов, разрешая Арабелле ехать.
Если бы Арабелла была в состоянии сосредоточиться хотя бы на минуту, она бы поняла, что все эти слова — результат расстроенных нервов отца, но ее основной слабостью была вспыльчивость, которая всегда причиняла ей много хлопот. Слова отца на какое-то мгновение совсем лишили ее рассудка, и она горячо воскликнула:
— Папа, это нечестно! Это слишком жестоко!
Викарий никогда не был жестоким отцом, некоторые даже считали, что он слишком потворствует своим детям, но подобные слова Арабеллы перешли, с его точки зрения, границы дозволенного. На его лице появилось плохо скрываемое раздражение, и он произнес ледяным голосом:
— Ты допускаешь недозволенную непочтительность в словах, Арабелла, и свойственную тебе скороспелость выводов. К тому же ты проявила отсутствие уважения ко мне — все это ясно доказывает преждевременность твоего появления в обществе.
София ногой толкнула под столом Арабеллу, одновременно взгляд Арабеллы встретился со взглядом матери, в котором она смогла прочесть вместе и предупреждение, и осуждение. Щеки Арабеллы вспыхнули, глаза наполнились слезами, и она, заикаясь, пробормотала:
— Я прошу п-п-прощения, п-папа!
Он ничего не ответил. Мама нарушила неловкое молчание, попросив Гарри не есть так быстро, и затем, как ни в чем не бывало, начала расспрашивать викария о каких-то приходских делах.
