Джулия Стоун - Рабыня Вавилона
— Встань, — кратко приказал тот.
Мальчик подчинился, неловко подбирая полы халата. Детская макушка, темный шелк волос, пересеченный алой лентой, на свету окрашен в медный цвет по самому краю. Медленное поднятие головы. Изменение ракурса — лицо ребенка распускается, словно бутон. Нежный пушок на щеках, узкий подбородок, обусловленный тонкостью челюстной кости, чистый, очень белый лоб, украшенный татуировкой. Глаза мальчика цвета пальмовой коры с испугом глядят на могучего царя.
Своей— большой ладонью тот взял мальчика за подбородок, пальцами осязая глянцевую гладкость кожи. У левого глаза, с внутренней его стороны, синела жилка, плавился холодный блик. Это прикосновение напомнило царю другое, острое, шероховатое — статуя Мардука.
— Распусти ремни на сандалиях, — проговорил, наконец, Навуходоносор.
Невольник только этого и ждал — подбородок его избавился от царственных пальцев. Мальчик нагнулся и ловко распутал узкие ремешки. Босой, неспешно ступая по коврам, Навуходоносор пошел к фонтану, оставив ребенка стоять на коленях с парой сандалий в руках. Раскрыв рот, раб смотрел вслед царю без мысли, без чувств, словно превратился в каменное изваяние.
Фонтаны были устроены здесь и в смежных комнатах. Вода проходила сквозь особые фильтры и была столь прозрачна, что, казалось, хрустальные брызги разбиваются о воздух, превращаясь в радужные осколки, в мгновения прохлады.
Навуходоносор опустил* руку в холодную воду. Произошла метаморфоза — пальцы преломились, распухли, влажно замерцали камни перстней. Это на что-то похоже. Так уже было когда-то. Очень давно, когда он был моложе, когда не было столь мучительно-острого ощущения времени, его бесконечности, и конечности личного бытия, когда жрецы сдерживали свои аппетиты, боялись его, молодого льва, преемника царя-завоевателя. Когда не рвались так к власти, а алчность, свойственную своему сословию, прятали за маской служения богам.
Сейчас не прячут. Сейчас они сильны. Но вот сын… Сын слаб против них. Ничего, ничего. Жрецы забыли одну деталь — лев, даже одряхлевший, остается львом, и он, Навуходоносор, еще прижмет их. Ради страны, ради сына…
Он вынул из воды руку. Ледяные пальцы. Такое же сердце. Царь покачал головой.
Струи взлетали вверх, делали полукруг, и звонко разбивались, смешивались с водой в бассейне. Он услыхал легкие шаги за спиной. Но вида не подал. Она остановилась в отдалении. Но он все еще как будто слышал шелест ее платья, мелодичный звон золотых запястий.
Закрыл глаза. Перед мысленным взором стояла чернота. Одна-две яркие вспышки воспоминаний, отдаленные образы, мгновения, когда он был счастлив. И больше — ничего.
— Почему молчишь? — пророкотал Навуходоносор.
— Не смею нарушить царственного молчания, — отвечала Нингаль.
— Молчание… — он повернулся.
— Молчание — это сокровище. Но порой цена его становится столь велика, что бывает безопаснее от него избавиться.
Царь пристально смотрел на жрицу. Лицо ее было скрыто. Черные, глаза улыбались— глаза пантеры.
— Гула отпустила тебя?
— У нее много дел. Мы уговорились, что она не заметит моего отсутствия.
— Боги все замечают.
— Если не попросить их об обратном.
— А что ты хотела сказать мне, жрица?
— Я? Мой царь! Я хотела лишь выслушать.
— Что дает тебе право быть столь самонадеянной? Ты являешься в мои покои, подкладываешь в мою постель детей… по-твоему, ты обладаешь влиянием на царя?
Она слушала спокойно. Кто-нибудь другой расценил бы эти слова как приговор, но Нингаль и бровью не повела. Она знала царя, знала, как никто другой: сущность Навуходоносора была обнажена перед проницательным взглядом жрицы Гулы.
— Когда мышь, убегая от мангуста, попала в змеиную нору, она сказала: «Меня послал к тебе заклинатель змей. Мое почтение!»
— Ты умеешь сохранять присутствие духа. Я люблю таких врагов. Всегда приятно отправлять на смерть человека мужественного. Это не унижает ни тебя, ни его.
Навуходоносор заложил руки за спину и пошел вдоль фонтана.
— Но я не враг тебе! — воскликнула Нингаль.
— Нет, ты — не враг.
Навуходоносор выжидающе посмотрел на женщину, словно раздумывая, а так ли это на самом деле?
— У меня другие враги, — произнес он, наконец, после зловещей паузы, натянутой в воздухе, словно тетива ассирийского лука.
— Знаю их, — быстро сказала женщина и закивала головой. — Жрецы в обиде на тебя, мой царь. Они не хотят платить налоги. Они считают, что времена Хаммурапи уже не вернутся. Главный храм молчит, выжидает, как всегда.
— Жрецы не должны играть столь значительную роль в государстве. Это и так продолжалось слишком долго, — раздраженно сказал он. — Будет по-моему!
Навуходоносор тяжело опустился в кресло с широкой спинкой и подлокотниками. Резьба по слоновой кости и отшлифованный лазурит украшали его, покоилось оно на лапах Шэду. Нингаль с поклоном придвинула низкую скамейку, и царь поставил одну ногу, поправляя широкое платье.
Жрица, не спеша, прохаживалась перед ним, уперев ладони в полные бедра. Ковры заглушали шаги. Искоса поглядывая в сторону царя, Нингаль поднималась на мыски, и Навуходоносор из-под тяжелых век смотрел на ее обнажающиеся блестящие голени.
— Они ставят мне в вину неуважительное отношение к культу, будто бы я не почитаю богов, — проговорил он, сглатывая горькую слюну. — Считают, что именно они возвели меня на трон. А разве я не расплатился? Построены многочисленные храмы по всему государству. А сколько их лежало в руинах и запустении! Теперь же там даров несметно. И все это в миг сбрасывается со счетов, стоит только царю заикнуться о налогах!
Навуходоносор рассмеялся.
— Поистине омерзительна эта крысиная возня.
— Не забывай, мой царь, о влиянии жрецов на население. Ты знаешь, эти маги способны на все. Они будут отстаивать свои интересы.
— Знаю, знаю…
Он откинулся на спинку кресла. Нингаль села на ковер и стала растирать его ступни.
— Все знаю, — повторил он. — Влияние жрецов велико, но у меня хватит сил поставить их на место.
— Мой царь, ты крепок словом и делом. Ты вел войны именем Мардука. Так пусть он покровительствует тебе в новой борьбе, — прошептала жрица.
— Да, да…
Навуходоносор смежил веки. Боль отступила. На царственном лице промелькнуло подобие улыбки.
— Ты сокрушишь их, — продолжала Нингаль, вкладывая весь свой трепет и жар в умелые пальцы, разминающие ступни царя.
— Есть кое-что иное, что беспокоит меня.
— Что же? Или кто?
— Мой сын, — отрывисто проговорил Навуходоносор. — Боюсь, для Авель-Мардука скоро настанут трудные времена.
