Барбара Картленд - Театр любви
Еще совсем юным, будучи в Италии, он брал уроки у знаменитого концертирующего пианиста.
Он никому не говорил об этом, даже женщинам, любившим его, боясь насмешек в свете.
Очень немногие знали, что для него значит музыка.
К их числу относилась и Фиона, потому что была с ним чаще других.
Но когда он исполнял ей какую-нибудь собственную композицию, то чувствовал: она думает лишь о том, насколько было бы лучше, если б он держал ее в эти минуты в своих руках.
Он был уверен, слова похвалы произносились ею лишь для того, чтобы польстить ему, а вовсе не потому, что она действительно считала его хорошим исполнителем.
Он поставил на пюпитр партитуру.
Начал набрасывать на нее мелодию, явившуюся ему прошлым вечером.
Он успел записать большую часть, когда открылась дверь и слуга объявил:
— Ваша светлость, его преподобие Эндрю Эшли и мисс Эшли!
Герцог поднялся со стульчика.
Сегодня утром ему вдруг стало боязно, что вчера вечером воображение унесло его слишком высоко и он убедил себя, будто Лавела Эшли выглядит как истинный ангел.
Возможно, он был слишком очарован музыкой.
А может, в неверном свете сумерек просто обманулся.
И теперь он бросил быстрый взгляд на нее, прежде чем посмотреть на ее отца.
Но и в лучах солнечного света, вливавшегося в окно, она была столь же ангельским существом, каким он и представлял ее.
Сначала герцог поприветствовал викария, очень красивого и статного мужчину, такого же высокого, как он сам.
У него было выразительное лицо, виски чуть тронуты сединой.
Более того, его манера держаться, его осанка ясно давали герцогу понять, что он имеет дело с джентльменом.
— Я чрезвычайно рад встретиться с вами, викарий, — сказал он, — и считаю оплошностью со своей стороны, что не сделал этого раньше.
Викарий улыбнулся.
— Мы находимся на дальнем краю поместья, ваша светлость, и живем очень тихо. Я часто думаю, что Малый Бедлингтон вообще всеми забыт.
— Вот это мы должны исправить в будущем, — повинился герцог.
Он протянул руку Лавеле со словами:
— Я так рад, что вы приняли мое приглашение; а теперь мне хотелось бы рассказать вам, что я задумал.
Герцог прошел в конец салона и жестом предложил викарию расположиться в удобном кресле.
Сам устроился в кресле напротив, а девушка села на софу.
— Надеюсь, дочь рассказала вам, — молвил герцог, — что вчера вечером, совершенно случайно проезжая мимо вашей церкви, я услышал, как она играет на органе, и был совершенно потрясен ее исполнением гимна.
— Я и сам всегда думаю об этом, — кивнул викарий. — Моя жена тоже очень музыкальна.
— Ваша дочь пела рождественский гимн с детьми, — продолжал герцог, — и таким образом я узнал, какой у нее необыкновенный, прекрасный голос!
Этим заявлением он явно смутил Лавелу, поскольку у нее тотчас зарделись щеки.
На ней была та же шляпка, что и вчера.
Одежда ее отличалась простотой.
Однако она весьма удачно оттеняла ее юное лицо с огромными глазами.
И вновь герцог мысленно назвал ее внешность ангельской.
Он попытался в нескольких словах объяснить викарию и Лавеле, каким образом намерен поставить в своем театре спектакль в субботу после Рождества.
— Я хочу показать вам свой театр, — сказал он, — но сначала я попросил бы вашу дочь спеть для меня то, что я слышал вчера в церкви.
— Конечно, ваша светлость, — ответил викарий, — но мы не догадались принести с собой какие-либо ноты.
— Это ничего, — успокоил его герцог, — просто для начала пусть она сыграет и споет ту часть гимна, которую пела с хором. Затем я попросил бы ее исполнить кое-что еще.
Без наигранной скромности или возражений Лавела подошла к пианино.
Она, очевидно, знала этот гимн на память.
Чтобы приноровиться к новой для нее клавиатуре, Лавела взяла несколько аккордов музыкального сопровождения гимна.
Затем начала петь.
Если герцог вчера был тронут ее голосом, то теперь, слушая его в музыкальном салоне с великолепной акустикой, он был совершенно очарован и ошеломлен.
Прозвучал последний куплет:
И мир в торжественной тиши,
Внимая, оживал.
Эти финальные слова так всколыхнули душу, что ему показалось, будто каждый, кто имеет счастье слушать его прелестную гостью, должен всем сердцем внимать ее пению «в торжественной тиши».
Лавела убрала руки с клавиатуры.
— Я думаю, ваша светлость, — взглянула она на него, — не стоит продолжать.
— Мне бы хотелось прослушать весь гимн, — сказал герцог, — но если вы играете и поете по нотам, я попросил бы вас спеть несколько тактов моего собственного сочинения.
Он протянул ей партитуру и сел рядом за инструмент.
Пробежал пальцами по клавишам, наигрывая мелодию, чтобы она заучила ее пока без слов.
— А теперь попробуйте вы! — предложил он девушке.
Затем взял аккорд.
И тут зазвучал голос Лавелы.
Как и предвидел герцог, он с какой-то удивительной неповторимостью соединил слова с мелодией и, казалось, взмыл в небо.
Лишь однажды она поколебалась, читая ноты и обращая их в звуки, но в целом исполнила впервые увиденное сочинение почти идеально.
Когда она закончила, викарий зааплодировал герцогу.
— Браво, браво, ваша светлость! — воскликнул он. — Я и не представлял, что вы композитор!
— Большинство знакомых тоже не подозревают этого во мне, — ответил герцог, — я и в детстве стеснялся признаваться в этом.
— Думаю, вы должны гордиться тем, что способны сочинять такую прекрасную музыку, — поддержала отца Лавела.
При этом она продолжала изучать партитуру.
В ее словах было заключено столько искренности, что герцог, улыбнувшись, произнес:
— Возможно, в дальнейшем, когда у нас будет время, я покажу вам другие свои произведения и стихи, положенные на музыку.
— Это было бы чудесно! — оживилась Лавела. — Вы, наверное, получаете от сочинительства огромное удовлетворение.
Герцог был уверен, другая женщина сказала бы: «Вы могли бы получать огромные деньги, продавая их».
Лавела же думала лишь о чувствах, которые он испытывал, сочиняя музыку.
— Пойдемте взглянем на театр, — предложил он.
Они перешли из музыкального салона в ту часть огромного дома, где был расположен театр.
И вот открылась дверь, и они очутились на верхних ступенях, спускающихся в партер, и по обе стороны от них засверкали воистину королевские ложи.
— Это великолепно! — не мог сдержать своих чувств викарий. — Я всегда думал: как грустно, что первоначальный театр сгорел.
— Вы знали об этом? — удивился герцог.
— Меня всегда очень интересовала история этого дома, ваша светлость. А ваш отец был так добр, что водил меня по нему, рассказывал о переменах, происшедших в 1780 году, и показывал те первозданные строения, которые оставались нетронутыми.
