Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная
Он резво скакал вдоль изгороди, крепко сжимая конские бока длинными ногами и направляя животное коленями, а не уздечкой. Киллар чутко реагировал на подававшиеся таким образом команды и делал повороты, повинуясь легкому нажатию колена. Потом так и не заметивший нашего появления Цезарион подал корпус вперед, что было сигналом к еще большему увеличению скорости. Конь перешел в галоп, Цезарион же припал к его шее. Со стороны могло показаться, будто всадник и скакун срослись в единое целое.
Я заметила одновременно с Антонием: это сам Цезарь, его манера ездить верхом! Так он скакал в последний день, когда мы были вместе…
Воспоминание яркое, но горькое, отозвалось мгновенной болью в груди, однако вознаграждением за боль стала материнская гордость: сын следовал по стопам великого отца.
— Цезарион!
Я помахала рукой, привлекая его внимание. Потом повернулась к Антонию и увидела изумление на его лице.
— Вот уж не думал, что когда-нибудь увижу это снова, — тихо промолвил он, не скрывая потрясения. — Воистину, тени возвращаются к жизни.
Внизу на поле Цезарион, смещая свой вес назад, постепенно замедлил бег Киллара и направил коня в нашу сторону, с любопытством глядя на нас поверх конских ушей. Вблизи его сходство с Цезарем не так бросалось в глаза, ибо пряталось под мальчишеским лицом. Глубоко посаженные глаза не были ни настороженными, ни усталыми, их не окружали морщинки, юная кожа гладкая. Однако контур его губ уже указывал на решительный характер.
— Матушка, — кивнул он мне и плавно соскользнул с коня. — Приветствую тебя, триумвир.
Он узнал Антония, но не понял, как следует к тому обращаться. Он даже сомневался, уместна ли в данном случае улыбка.
— Ты прирожденный кавалерист, — сказал Антоний с искренним восхищением.
Цезарион улыбнулся.
— Ты так думаешь?
Он был польщен, но пытался это скрыть.
— В самом деле. Будь ты на три или четыре года старше, я бы поговорил о тебе с командирами, с Титием или Планком. Сколько тебе лет, четырнадцать?
Он прекрасно знал, что мальчику двенадцать, но хорошо представлял себе, как приятно в двенадцать лет услышать такое.
— Нет, мне… мне будет двенадцать в следующем месяце.
Цезарион подтянулся.
— Ах вот как! — воскликнул Антоний. — Ты давно перерос ту ящерицу. Помнишь ее?
— Еще бы! — отозвался Цезарион совсем по-мальчишески. — Она умерла в прошлом году.
— А мы привезли говорящего ворона, — сообщил Антоний. — Только мне не нравится то, что он говорит.
— Почему?
— Потому что это либо бессмысленно, либо неприлично.
Воцарилось молчание. Оно затягивалось, но тут Антоний улучил момент — так он делал в бою перед тем, как устремиться в атаку, — взял меня за руку и произнес:
— Твоя мать оказала мне честь, выйдя за меня замуж, хотя я обычный человек, не царского рода. Я не богоподобен, как Цезарь, но я очень хорошо знал его. Мои воспоминания о нем восходят к временам, предшествовавшим его прибытию в Египет, и, возможно, я смогу рассказать тебе о нем что-то интересное. Я знаю о нем даже то, чего не знает твоя мать! И я научу тебя военному делу — всему тому, чему учил меня он в лесах Галлии и на поле Фарсалы. Я думаю, Цезарь одобрил бы это. По существу, я и женился на царице именно для того, чтобы вернуться сюда — к тебе и к Александрии.
Он со смехом повернулся ко мне.
— Да, пожалуй, — подтвердила я. — А еще потому, что тебе понадобились египетские корабли.
Цезарион улыбнулся.
— Я рад, что ты вернулся. Я очень скучал по тебе, — тихо проговорил он.
Да, я знала и переживала из-за этого. Мальчик привязался к Антонию и так надолго разлучился с ним.
— И я скучал по тебе, — сказал Антоний. — У меня есть сын примерно твоих лет — о, не такой взрослый, — ему всего десять или около того. Ты «маленький Цезарь», а он «маленький Антоний» — Антилл. Может быть, он как-нибудь заглянет к нам, и вы вдвоем сможете наскочить на меня.
Антилла родила Антонию Фульвия. До сих пор он ни разу не заговаривал со мной о мальчике, из-за чего я упустила из виду тот факт, что в Риме остались люди, по которым он может скучать и вероятность встречи с которыми для него теперь, мягко говоря, невелика. Я была так озабочена соперничеством с Октавианом и Октавией, что позабыла о других связях Антония и о тех, кого он хотел бы повидать.
Допустить этого я не могла.
— А что, нам надо его пригласить, — быстро нашлась я. — Да, пусть приезжает в Александрию!
Мы расположились на ложах в нашей приватной трапезной — как раз девять человек на девять мест, нимало не утруждаясь соблюдением этикета. Трое детей облюбовали одно ложе, где имели возможность возиться друг с другом. Мы с Антонием оказались напротив друг друга, по разные стороны стола: я — с Хармионой и Ирас, он — с Мардианом и Олимпием. Мардиан возлежал между Антонием и Олимпием, основательно разделив их своей тучной фигурой.
Это моя семья — люди, готовые отдать жизнь за меня, а я за них. Со всеми их недостатками, слабостями, проступками они все равно являлись самой надежной моей броней, единственным прибежищем под ударами судьбы.
Олимпий присматривался к тому, как действует рука Антония — легко ли сгибается? Хорошо ли функционирует?
Но пусть помогут ему боги, если он решится прямо спросить!
— Ты прекрасно сделал свою работу, Олимпий, — промолвила я, решив опередить события. — Рука триумвира совсем зажила.
Олимпий сердито глянул на меня. Только в семейном кругу нам позволено смущать друг друга, угадывая мысли — и раскрывая их.
— Я и сам вижу, — сказал он.
— Ты спас мою руку, ты истинный чудотворец! — воскликнул Антоний и помахал кистью, не утрудившись положить хлеб. — Да она запросто могла отвалиться, раз — и все! — заявил он широко раскрывшему глаза Александру. — Но Олимпий приладил к ней волшебную трубку, и весь яд вытек наружу.
— Не может быть, — удивился Цезарион.
— Точно, все так и было, — заверила его я. — Это древнее устройство, им пользовались в незапамятные времена, а потом забыли о нем. Наш Олимпий открыл его заново.
— Занимаясь лечением солдат твоей разбитой армии, я узнал о ранах много нового, — признался Олимпий. — Иной врач за всю жизнь не получает подобной практики. Мне бы хотелось… было бы интересно…
Он осекся, остановился и стал жадно обкусывать хрустящий кусочек ягненка в меду.
— Что? — Я заинтересовалась.
— Поучиться чуть подольше в Риме, — сказал он. — В этом центре лечения боевых ран.
— А ведь ты, Олимпий, утверждал, будто Риму нечему учить Грецию в области медицины, — напомнила я ему.
