Генрих Шумахер - Паутина жизни. Последняя любовь Нельсона
Он сидел, полуоткинувшись назад, с закрытыми глазами.
Спал ли он? Давно ли был он здесь, около этой кровати, еще носившей следы безумных объятий? Через закрытую дверь он не мог пробраться так, чтобы они не слышали. Значит… он был здесь с самого начала?
Конечно, теперь он знает все. Ах, это было очень хорошо!.. Наконец-то прекратятся эта невыносимая игра в прятки, трусливая ложь, обман. Она сумеет дать ему ответ, сумеет прямо сказать всю правду, и эта правда станет местью за низкое торжище брака, за годами длящийся позор.
Эмма решительно направилась к мужу и тряхнула его за плечо… Словно проснувшись от глубокого сна, сэр Уильям вскочил и вскинул руки. В каждой из них было по пистолету. Бегающим взором он как бы искал прицела и вдруг направил руки к Эмме…
Выпустив шляпу Нельсона, она хотела кинуться на мужа, он же… он вдруг отбросил пистолеты в угол и разразился отвратительным хихикающим смешком, которым обыкновенно превращал в шутку самые серьезные вещи.
— Это ты, Эмма? Вот что бывает, если человека будят ни с того ни с сего! Ты, наверное, подумала, что я собираюсь подстрелить тебя? Во сне я дрался с «патриотами». Они потащили меня и Нельсона в Сан-Эльмо. Мы же дали друг другу слово, что лучше убьем себя, чем останемся в их руках, а если один из нас станет безоружным, то другой должен прикончить его. Героично, не правда ли? О да, в грезах и я могу быть героем! Ну так вот, они обезоружили его… Я принял тебя за него… Счастье еще, что дверь была открыта и я мог вовремя узнать тебя, иначе… в темноте… в самом деле я был на волосок от того, чтобы пристрелить собственную жену — свое сокровище, свою лучшую помощницу! Вот-то поднялся бы галдеж по всему миру! Стали бы кричать о несчастной супружеской жизни, о женском кокетстве, мужской ревности! А ведь никто не может быть счастливее меня! Не правда ли, милочка? Простишь ли ты, что я невольно напугал тебя?
Гамильтон подошел к Эмме и со слащавым жеманством хотел погладить ее по щеке, но она отвернулась с мрачным видом. Ни единому слову из его рассказа она не поверила!
— Ну а пистолеты? — с язвительной иронией спросила она. — Уж не знал ли ты заранее, какой увидишь сон?
Что-то дрогнуло в лице Гамильтона. Затем он рассмеялся:
— Пистолеты?.. Я должен признаться тебе в маленькой слабости. Ведь мы свои люди, ты не будешь болтать об этом. Я ужасно боюсь утонуть — не потому, что от этого умирают, а потому, как умирают от этого… Отвратительный вкус морской воды во рту… «глук-глук-глук» в горле… ужасно! ужасно!.. В качестве лакомки и джентльмена я заранее решил умереть более изящной смертью, если «Вангару» придет в голову намерение пойти ко дну. Вот к чему были у меня пистолеты! Вот к чему пистолеты…
Эмма резко отвернулась и пошла к дверям, чтобы не ударить по этой лживой физиономии. Она не могла выносить более его голос, его аффектированный разговор, все его манеры.
Гамильтон побежал за нею следом:
— Неужели ты снова оставишь меня одного, милочка? А я уже надеялся, что ты побудешь со мною. Разве не утешительно чувствовать в минуту опасности около себя такое существо, которое любишь, на которое можешь положиться?
— Мне нужно к Марии-Каролине. Принц Альберт болен, и нет никого, кто помог бы ему!
— Кроме тебя! Знаю и дивлюсь тебе. Я спросил только потому, что думал, ты идешь к Нельсону!
— К Нельсону?
«Так он все-таки начинает? Значит…» Сэр Уильям кивнул и показал пальцем на шляпу, которую Эмма держала в руке:
— Ну да, чтобы отдать ему шляпу. Ведь ты принесла ее сюда? Прежде ее здесь не было! Наверное, ты нашла ее где-нибудь снаружи? Ну бури морей и океана заставляли многих платить большим, чем какой-нибудь шляпой! Но, раз ты хочешь идти к королеве, я сам отнесу шляпу к Нельсону… чтобы убедиться, что головы-то он не потерял! Он знатно посмеется, когда я расскажу ему историю своего сна!
Сэр Уильям захихикал и торопливо вышел из каюты.
Кормовая часть судна была отведена Нельсоном исключительно для королевской семьи и ее ближайшей свиты, но теперь это был действительно «ад страха и отчаяния», как выразилась Эмма в разговоре с Нельсоном.
Повсюду лежали стонущие, молящиеся, проклинающие люди — в углах кают, в кладовых придворной кухни, в заваленных кладью коридорах. Мужчины и женщины, господа и слуги смешались так, как будто суровая рука нужды устранила все понятия о сословных перегородках и приличиях. Казалось, иссякло даже чувство общности. Никто не заботился о другом, каждый думал лишь о самом себе, и только в тех случаях, когда сильный удар сотрясал корабль, голоса всех этих людей объединились в крике животного ужаса.
Из салона до Эммы донесся голос Фердинанда. Странным образом морская болезнь до сих пор щадила его, но тем сильнее объял его подлый страх.
Лишенный всякого королевского достоинства, он бегал между стульями, рвал на себе волосы, испускал дикие проклятия. Его речь была полна выражениями не знающих никакого стеснения и стыда лаццарони. Он проклинал все, что с ним случилось до сих пор, проклинал душу Марии-Каролины, заставившей его воевать, душу своего отца, женившего его на австриячке. Затем он стал осыпать руганью лоно своей матери. Одному сатане лишь известно, с какой дрянью она путалась перед тем, как родить на свет идиота. Теперь тому-то хорошо — с ним нянчатся и возятся, его ничто не касается, тогда как у него, Фердинанда, висит на шее это забытое Богом королевство, от которого он не видит ничего, кроме бед, забот и затруднений.
— А уж эта властолюбивая гувернантка! — закричал он увидев Эмму. — Скажите ей, чтобы она не вздумала еще раз совать нос в дела, которые ее не касаются. Пусть я буду проклят, если не прогоню ее в тот же момент, как только она осмелится…
Его перебил адский треск, похожий на шум, — упала главная мачта. Фердинанд испуганно прижался к стене и в ужасе прислушался, что будет далее.
Эмма смотрела на него с презрительной улыбкой.
— На этот раз вашему величеству удалось избавиться от печальной судьбы отправиться на тот свет с проклятиями на устах. Но в будущем вашему величеству следует быть осторожнее. Или вы воображаете, что на том свете королевские грехи не учитываются?
Фердинанд уставился безумно испуганным взором на Эмму.
— Вы думаете? Вы думаете? — Он, дрожа, отвернулся и позвал плаксивым голосом: — Гарано! Гарано! Где Гарано?
От угла отделилась темная монашеская фигура Гарано. По-видимому, и он тоже сильно страдал от морской болезни.
— Ваше величество…
Фердинанд кинулся к нему, упал на колени, молитвенно сложил руки и, в то время как отец Гарано в изнеможении тащился обратно в свой угол, принялся порывисто шептать ему что-то на ухо. Он исповедовался, думая расквитаться этим с содеянным, а потом без угрызения совести продолжал грешить далее.
