Якоб Ланг - Наложница фараона
Но внезапно Риндфлайш заартачился. Он вдруг сделался очень чувствителен и ревниво следил за тем, чтобы Гогенлоэ обращались с ним, как принято было обращаться с полководцами благородного происхождения. В характере его снова вспыхнула юношеская заносчивость, прежде подавленная годами бедности и зависимости его от многих людей. Теперь наконец-то многие зависели от него. Но Риндфлайш отличался определенной справедливостью по отношению к тем, которые пришли к нему, поверили в его силу и признавали его власть. Более того, Риндфлайш даже был слишком справедлив и горяч, и потому не мог бы стать долговременным вождем и мыслим был только как вожак растрепанного множества, желавшего для себя даже и не свободной, а вольной жизни. Теперь Гогенлоэ принуждены были приглашать на пиры не только Риндфлайша, но и его приятелей, людей простого звания. Риндфлайш теперь и сам устраивал пиры, настаивал на непременном присутствии Гогенлоэ и держался хозяином. Однажды на одном из таких пиров один из Гогенлоэ, совсем еще молодой вспыльчивый человек, увидел рядом с Риндфлайшем своего крепостного. Юноша громко и резко заявил, что не желает сидеть за одним столом со своим крепостным. Риндфлайш ответил дерзкой речью, в которой путал прямо противоположные понятия, но это не смущало ни его, ни его соратников. С одной стороны, он заявлял, что в его войске все равны; с другой — утверждал, что сам он благородного происхождения и потому с полным правом посвящает своих сподвижников в рыцари и раздает им титулы. Речь эта сопровождалась шумными возгласами и стуком бокалов и крепких кулаков по столешнице. Пожалуй, в словах Риндфлайша и не заключалось особого противоречия. В сущности, он вовсе и не восставал против существовавшего порядка вещей. Разумеется, он должен был утверждать всеобщее равенство; подобное утверждение как бы позволяло ему вступать в открытую борьбу с такими, как Гогенлоэ. Но если бы он победил в этой борьбе, он просто занял бы место Гогенлоэ; а поскольку благородным происхождением он все же не обладал, то его ближайшее окружение начало бы внушать людям, что он самый мудрый, непогрешимый, боговдохновленный, и потому имеет все права занимать место Гогенлоэ и даже быть выше… Но такого рода вождем Риндфлайш не мог стать; для этого, как уже было сказано, он был слишком справедлив и слишком горяч.
На том пиру в конце концов засверкали мечи, пролилась кровь. Оскорбленные Гогенлоэ покинули пир. Старшие из них даже не сетовали на вспыльчивость младшего; поскольку и без того ясно было, что противостояние неизбежно.
Однако открытая борьба с Риндфлайшем оказалась нелегкой. На его сторону перешла часть воинов Гогенлоэ. Бешеное растрепанное войско Риндфлайша затопило край, подобно бурному половодью. Риндфлайш и сам уже, в сущности, не управлял своими людьми; кажется, оставалась лишь видимость власти; и трудно было бы сказать, чего хочет, чего добивается Риндфлайш. Люди его убивали и грабили; и награбленное не было им дорого — портили, ломали, пропивали; одни лишь женщины, более холодные и практичные, нежели мужчины, пытались что-то скопить, припрятать, но при такой бродяжьей вольной жизни им это плохо удавалось.
Страшная жестокость разнузданных толп обрушилась уже не на одних только иудеев. Перед лицом подобной опасности Гогенлоэ и герцог признали свою вассальную зависимость от короля Альбрехта Габсбурга. Но священники публично объявили королевский указ о защите иудеев противоречащим Христу и христианской вере. Посланец Альбрехта, прибывший в город Вюрцбург, был убит.
Непонятно было, как все это утихнет и прекратится…
* * *Тот самый дом с башенкой, где родился Андреас, и где отец его прожил многие годы, принадлежал магистрату. После смерти Элиаса Франка было предложено передать этот дом в собственность Андреасу и его матери. Это предложение внес почтенный ювелир, супруг бывшей невесты Андреаса. Но Андреас и его мать отказались от такого подарка. Андреас сказал, что хорошо было бы никому не отдавать этот дом, а устроить в нем приют для бездомных. Впоследствии так и было сделано. А еще через какое-то время приют превратился в одну из первых не только в Германии, но и во всей Западной Европе больниц. Несколько столетий подряд эту больницу обслуживали монахи загородного монастыря; таково было наложенное ими на себя покаяние за то, что они в свое время, как написано в монастырской хронике, «содействовали дурному и немилосердному делу». Несколько раз дом перестраивался, но всегда за ним сохранялось название «Дом святого Андрея». Начиная с периода Реформации, в больнице работали платные лекари и санитары, содержалась она по-прежнему за счет города. Где-то с тридцатых годов XIX столетия и по сей день в «Доме святого Андрея» размещается философский факультет городского университета. В просторном вестибюле можно видеть каменную скульптуру, изображающую юношу со сложенными на груди так называемым «андреевским крестом» руками. Это изображение не похоже ни на одно из канонических изображений апостола Андрея; скорее оно напоминает кудрявого Христа — Доброго пастыря IV века из музея в Ватикане. На самом деле скульптура в «Доме святого Андрея» является вариантом рельефного изображения юноши в часовне, о которой говорилось выше, это работа одного мастера, того самого Иоганна, который изваял и уже известную нам Богоматерь с Младенцем. Кудрявый юноша стоит, наклонив голову, опустив глаза; и словно бы вслушивается вдумчиво в этот таинственный и странный ход времени; весь облик его преисполнен кротости, гармоничной печали и неизбывной терпеливости…
* * *Войско Риндфлайша осадило город. Как повествует все тот же Рудольф Шлеттштадтский, городские власти «желали защитить своих иудеев» и потому заперли городские ворота, выставили вооруженную охрану; и горожане, взобравшись на стены, ограждавшие город, бросали камни в осаждавших. Со стен было видно море голов. Бывшие крепостные шли простоволосые, косматые, вскидывая дубины. Бывшие ратники Гогенлоэ были в шлемах и вооружены мечами и копьями, иные даже были на конях; они привычно размахивали черно-красными штандартами Гогенлоэ, хотя было хорошо известно, что Гогенлоэ уже приняли сторону короля Альбрехта. Мелькали над головами, клонясь и колыхаясь, и белые церковные хоругви с изображениями святых. Огромное деревянное распятие то приподымалось неровно, то словно бы ныряло в толпу; его тащили вперед, оно служило осаждавшим как бы знаменем.
Внезапно большой камень, брошенный со стены, отбил руку Христа на распятии и поранил голову одному из несших распятие. Тотчас же усилились внизу нестройные вопли; несшие распятие кричали, что это тело Распятого истекает кровью. Толпа рванулась бешено к воротам. Но со стен полетели стрелы из арбалетов и осаждавшие вынуждены были отступить. Однако они не ушли совсем. Началась осада. Воины Риндфлайша расположились, кто в палатках, кто в крестьянских домах. Резиденцией самого Риндфлайша и его ближайших сподвижников стал с согласия настоятеля и монахов загородный монастырь. У монастырских насельников оказалась долгая память даже на булавочные уколы. Они помнили все свои столкновения с Гогенлоэ и с городским самоуправлением; и даже ту давнюю историю, когда монастырю не удалось присвоить скромное наследство, оставшееся после смерти родственников Елены, они помнили. Войско Риндфлайша сметало все на своем пути, словно смерч, победоносность которого заключается в уничтожении всего и вся. И было непонятно, как это можно остановить и чем это завершится. В монастыре, конечно, знали о действиях и указах короля Альбрехта и его вассалов. Но Риндфлайш выглядел очень сильным; и на всякий случай в монастыре решили оказать ему поддержку. Риндфлайш сделал монастырю богатые пожертвования…
