Екатерина Мурашова - Пепел на ветру
Цветки на кустах волчьего лыка уже открыли наивные розово-фиолетовые ротики и пили влажный, тяжелый от лесных испарений воздух.
Оставшиеся в тени островки осевшего снега дышали синим холодом, и были обильно украшены желтыми сосновыми иглами, оборванными ветром еловыми веточками и крошечными крестиками березовых семян.
Ручей, приток Сазанки, летом совсем пересыхающий, сейчас грозно урчал в своей уютной теснинке, пенился и перекатывался по завалам и редким камням. Люша вошла в него по колено, наклонилась, плеснула в лицо обжигающей, перемешанной с лесным мусором водой, с наслаждением чувствовала, как сильная, заряженная упругим весенним разгоном жизни вода, словно молодой пес треплет мокрый подол юбки, стремится свалить с ног, утащить с собой. Играла, боролась с ручьем, слушала неуверенную еще, сбивающуюся песнь зяблика и овсянки, отвечала им.
Несмотря на прошедшие годы, Александр не очень уверенно ориентировался в старом парке, и тем более в лесу. Посевы, выгоны, хозяйственные службы, огороды, оранжереи, прочее, поддающееся осмысленному улучшению и приносящее вычисляемую пользу, занимало его куда больше. Он понимал, что зарастающему парку тоже надо было бы уделить хозяйское внимание, но все как-то руки не доходили. А, может быть, не отдавая себе отчет, Александр его просто побаивался. Во всех этих темных аллеях, внезапно теряющихся тропах, ручьях, журчащих под опахалами огромных папоротников, было что-то не принимающее его. Когда Александр шел по парку или по лесу в одиночку, все время кто-то мерещился – то сбоку, то позади. Корни вылезали из земли и цепляли за ноги. Стволы лежали поперек троп. Казалось, даже птицы поспешно и недружелюбно предупреждают кого-то о его приближении. Кого?
Все местные, примитивные крестьянские легенды, начисто лишенные европейской поэтичности, зато с избытком наполненные первобытной жестокой жутью и спутанностью сознания, вызывали лишь озноб и раздражение. Никакой любви, никакой заботы ни о себе, ни о мире. Вот главный здешний миф: как ни старайся, не отыскать ни капли поэзии в истории о том, как жестокая девица попусту угробила трех лучших в деревне парней, а крестьяне, собравшиеся мстить, лишь поглазели на заледеневшую диковину и вон подались. В чем тут смысл? В чем мораль? О красоте уж и вовсе речь не идет…
Все причины живут в этой реальности. Может быть, он не любит этот парк, потому что его древней темноты боится чувствительная Юлия. Может быть, потому, что безумная Люба считала его своим домом. А может быть и вовсе, все дело в незаконных рубках, которые ни он, ни даже лесник Мартын никак не могут прекратить…
В кикимор, леших и водяных Александр не верит. Людей довольно.
Где-то на границе парка и леса обитает в полуземлянке знахарка Липа, к услугам которой крестьяне и особенно крестьянки издавна прибегали в обход современной медицины, и которую по совместительству считали местным оракулом.
В лесу живет и Мартын, который после смерти Николая Павловича в усадьбе почти не появляется, неохотно отзываясь лишь на третий-четвертый призыв нового хозяина усадьбы. Там же, вместе с горбатой дочкой Мартына обитает и несчастный безумец Филипп, которого Николай Павлович отчего-то обеспечил не хуже и уж, во всяком случае, куда более безоговорочно, чем принятого под опеку Александра. Но, если судить по словам Мартына, Филиппу ничего не нужно, кроме деревянных игрушек, книг с картинками, да еще сладостей, орехов и изюма. Но может быть, сладости и изюм съедает горбатая Таня. Никакого желания проверять это или еще раз самому встречаться с Филиппом, у Александра не было, и нет в настоящее время. Достаточно, что с ним встречался поверенный и врач. Их заключению вполне можно доверять. Оно гласит: Филипп никогда не повзрослеет, и никогда не станет нормальным, отвечающим за свои поступки человеком…
Но ведь и про Любовь Николаевну Осоргину врачи говорили то же самое!
Отчего-то сегодня он точно знал, где ее искать. И парк, и лес пропускали его, равнодушно и молча. Он увидел Люшу, а она его – нет. Он доподлинно знал, что ее звериное, лесное чутье в сто раз сильнее, чем у него. Ей просто не было до него дела.
Она, чуть пошатываясь, шла между деревьями с плавающей на лице улыбкой. Касалась руками стволов, и они как будто ластились к ней. Одежда мокрая и грязная, с прилипшими к подолу дубовыми листьями. На щеке – черное пятно. В черных, дико всклокоченных волосах, раскинув крылья, сидит большая желтая бабочка-капустница. Люша останавливается, достает из карманов размокшие крошки, поднимает руки вверх. С воспаленных, как рубцы на коже, красно-лиловых кустов краснотала слетают птички и садятся на ее ладони. Девушка смеется знакомым, тошнотно переливающимся булькающим смехом и птицы вторят ей.
Не гася смеха, она поводит головой, ищет что-то глазами. Сейчас она увидит его, и будет так же смеяться… Невозможно!
Александр поворачивается и сначала идет, а потом бежит прочь. Заметит она или не заметит его – уже не имеет значения. Он сам не знает, куда бежит. Кажется, что теперь ему нигде нет места.
Все поняли, что откуда-то должна явиться погибшая в огне барышня. Но как, когда, и откуда? И где она теперь-то? Новость казалась столь значительной, что даже наличие экзотической Камиши и ее роскошной кареты сделалось почти неважным – лошадей распрягли, девушку вместе со Степанидой проводили в светлую комнату наверху, принесли чаю, воды для умывания и оставили отдыхать…
Явился, как черт из коробочки, Степка. Как узнал? Ведь больше двух лет в усадьбе его не видали. Встал независимо сбоку, стянув картуз и сунув руки в карманы. Женщины из прислуги только головой покачали: совсем мужик стал, а давно ли мальчонкой бегал!
Все столпились между лестницей и фонтаном, стояли и ждали невесть чего. Только Лукерья бушевала на кухне: гости в доме, и вообще деется не понять чего. Праздник? Беда? В любом случае – стол не попусту накрывать придется. А что на него подать? Вчерашние щи с пшенной кашей? Та девушка в горностаевой накидке, как со старинной картинки, небось, одними марципанами питается! Погнала молодую помощницу на двор: разузнать и разглядеть все доподлинно, а после доложить. А если чего прошляпишь по своей всегдашней дурости, так эдак половником охажу, что мало не покажется!
В конце концов среди людей, которым некому было хоть что-нибудь объяснить, сформировалось общее мнение, выраженное в виде представленной кем-то и размноженной на количество собравшихся картинки: вот сейчас по аллее промчится запряженная долгогривым и тонконогим конем легкая бричка, а на ней – живая барышня Любовь Николаевна, в здравом уме, трезвой памяти, повзрослевшая и похорошевшая несказанно, в богатом и красивом наряде, вроде как тот, что на заморской Камилле, которая теперь ейная лучшая подруга.
