Сьюзен Виггз - Прими день грядущий
– Тебе-то это известно лучше всех, – ответил Джошуа. – Когда ты был мальчишкой, то стащил немало табаку из сушилен.
– Откуда ты об этом знаешь?
Глаза Джошуа озорно блеснули.
– В том-то и состоит беда двенадцатилетних: они считают себя невидимыми и непобедимыми.
Хэнс окинул взглядом ферму, которая когда-то казалась ему целым миром, и почему-то вдруг захотел, чтобы так было всегда.
– Больше я так не считаю, – шутливо признался он. Почувствовав в его голосе усталость и разочарование, Джошуа нахмурился.
– Где ты был? – осторожно спросил он.
Хэнс пожал плечами:
– Где я только не побывал! Однако так и не понял, где мое место. Правда, я многое узнал о себе самом, и многое из этого мне не нравится.
– Ты должен любить себя, друг. Ты – единственный, кто у тебя есть.
– Совершенно не представляю, что дальше делать в жизни, Джошуа.
– Ну, чтобы ты ни решил, главное – это должно тебе нравиться. Жизнь коротка, а вот мертвыми нам предстоит быть очень долго.
Хэнс изумленно взглянул на собеседника, но заметив в глазах Джошуа веселые огоньки, сам рассмеялся.
Прежде чем уехать из Дэнсез-Медоу, Хэнсу предстояло выполнить еще одно немаловажное обязательство. Рано утром, когда еще не высохла роса на полях, он отправился на поросший деревьями холм, семейное кладбище Эдеров. Из земли мрачно выступали только два камня. Хэнс спешился, подошел к первому из них и, опустившись на колени, предался воспоминаниям, которые много лет хранил в тайниках своей души.
«Матильда Джейн Эдер, 1787–1790».
Хэнс прочитал вслух надпись на камне:
«Я буду покоиться в мире и спать.
Боже, позволь мне это».
Хэнс провел пальцами по буквам на камне. Маленькая Мэтти – золотой ребенок, дитя солнечного света и весны. Хэнс помнил, как она заливисто смеялась, когда он щекотал ей подбородок пушистой ивовой веточкой; помнил ее сладкий молочный запах, нежную влагу рта, когда, целуя, Матильда бормотала его имя…
Хэнс осознавал, что именно смерть Мэтти стала началом его отдаления от семьи. После этого все потеряло для него смысл, возможно, навсегда. Смахнув со щеки слезу, Хэнс сорвал цветок, положил на могилу, затем направился ко второму камню.
Дата смерти Пруденс Мун была датой его рождения – мрачное напоминание о цене жизни.
Мать умерла в двадцать лет, едва успев выйти из детства…
– Как ты думаешь, понравилось бы ей, каким ты стал человеком? – неожиданно прозвучал у него за спиной тонкий, пронзительный голос.
Хэнс резко повернулся и тут же вскочил на ноги.
– Мими! – воскликнул он, обнимая хрупкую, почти невесомую старушку. – Я собирался навестить тебя, но Мимси не позволила мне сделать это, сказав, что ты нездорова.
Мими сокрушенно покачала головой:
– Если только старость можно назвать болезнью. Тем не менее, Мимси очень добра ко мне. Гринлифы построили для меня домик недалеко от теплицы. Их слишком волнует, что я очень мало ем и очень много сплю.
Хэнс растроганно стиснул худенькие плечи:
– Как приятно видеть тебя!
Мими кивнула:
– И тебя. Ты стал дьявольски красив и, похоже, не беден. Но ты еще не ответил на мой вопрос: понравился ли бы ты своей матери?
– Нет, – твердо ответил Хэнс.
Мими вздохнула и, легко опустившись на траву, расправила домотканую юбку.
– Почему же – нет?
– Потому что во мне нет ничего хорошего. Я лгал и обманывал, использовал женщин и воровал у мужчин. Почти всеми своими поступками я обижал людей. Из-за меня вся наша семья покинула Вирджинию.
– И что же теперь ты собираешься с собой делать? – спросила Мими, глядя на Хэнса без малейшей снисходительности.
Хэнс пожал плечами:
– Думаю, ответ ясен: буду стараться держаться подальше от них.
– А тебе не кажется, что именно этим ты больше всего и обидишь их?
– Но это все для того, чтобы не доставлять им лишних хлопот.
Женщина покачала головой:
– Как же ты глуп, Хэнс. Твои родители…
– Они мне не родители.
Темные глаза индианки наполнились гневом.
– Ты ошибаешься, Хэнс. Женевьева и Рурк Эдеры – твои родители в полном смысле этого слова. Если ты отрицаешь это, то тем самым перечеркиваешь все доброе, что они для тебя сделали.
– Но…
Мими махнула сухой рукой в сторону могилы Пруденс.
– Я никогда не знала ее, – заметив, как Хэнс сжал кулаки, твердо продолжила: – Но Рурк понял свою жену и простил ее. И ты тоже должен это сделать.
– Какое имеет значение, прошу я или нет женщину, которая мертва уже сорок лет?
Мими взяла его за руку:
– Потому что тогда ты начнешь прощать самого себя.
Дверь кухни с шумом распахнулась, впустив нагруженную покупками Женевьеву. Мария поспешила забрать их, поставив на буфет банки с диким медом и консервированными фруктами.
– Не стоит этого делать, – с мягким упреком сказала она.
Но Женевьева, не слушая ее, уже опустилась на колени у стоявшей возле камина колыбели и принялась ворковать с толстеньким и жизнерадостным девятимесячным Диланом.
Ребенок заморгал широко открытыми чистыми глазами, и его лицо расплылось в радостной улыбке; во рту сиял один единственный зуб.
– Знаешь свою старенькую бабушку, – удовлетворенно проговорила Женевьева.
– Еще бы ему не знать, – засмеялась Мария. – Вы же бесстыдно балуете его.
– Именно это я и собираюсь сейчас делать, – счастливым голосом ответила Женевьева. Опустив в карман руку, она достала отполированную, искусно разрисованную погремушку и сомкнула вокруг нее крошечные пальчики Дилана. – Израэль сделал это специально для него.
– Как он, Женевьева? – осторожно спросила Мария.
– За эти месяцы нога еще не совсем зажила, но скоро можно будет попробовать сделать протез. Израэль клянется, что уже в следующем семестре вернется к преподаванию в университете. Мне кажется, что я пролила над этой ногой больше слез, чем он сам.
– Бабушка!
Это Хэтти и Бенжамин прибежали из сада с перепачканными ягодным соком губами и руками. Женевьева обняла детей, позволив им обшарить свои карманы в поисках ячменного сахара, который она всегда приносила с собой.
– А мне есть что-нибудь? – спросил Люк, входя в кухню.
– Ты уже много лет назад опустошил карманы моего фартука, – с напускной строгостью ответила Женевьева. – Но я принесла кое-что для тебя, Мария.
– Право же, не стоит…
Женевьева положила Марии на ладонь какой-то черный предмет.
– Это принадлежало твоей матери, – тихо сказала она.
Мария повертела шкатулку в руках, провела пальцами по золотому узору, а открыв ее, обнаружила внутри набор заржавевших игл.
