Жюльетта Бенцони - Кречет. Книга I
Она слишком хотела верить в это, чтобы отговаривать его.
— Я отдам всю свою жизнь, чтобы сделать тебя счастливым. Ты увидишь, как это замечательно — жить свободным, в чаще лесов, около большого озера, плещущего о скалы. Война в один прекрасный день закончится, и мы станем колонистами, у нас будут дети, земли, которые мы будем обрабатывать, дом, в котором я постараюсь стать женой по обычаю женщин твоей страны, может быть, целая империя… Наша страна огромна, и в ней все возможно. И еще я буду любить тебя, любить так, как никогда ни одна женщина не любила мужчину!..
Жиль взял в ладони прекрасное лицо с лучистыми глазами и разглядывал его несколько мгновений с бесконечной нежностью.
— Может быть, всего этого не будет… может быть, в конце пути мы погибнем, если твоему мужу удастся добраться до нас, но, может быть, это и есть наивысшее счастье: умереть вместе. Тогда не будет ни угрызений совести, ни возможных сожалений. Прощай до вечера…
И они обменялись целомудренным поцелуем.
Это был настоящий поцелуй обручающихся, который сметал все расчеты и алчные притязания жестокой жизненной схватки. Больше не было ни победителя, ни побежденного в этом жарком любовном поединке, в котором каждый из них бессознательно старался вырвать у другого то, чего он хотел. Теперь же это были двое, решившие устранить все, что разделяло их, все то, что, в конце концов, не имело такого значения, как их любовь. Они делали это, чтобы просто принадлежать друг другу. Она больше не была индейской принцессой, он не был больше ни бретонцем, ни солдатом короля Людовика XVI, ни офицером повстанческой армии молодых Соединенных Штатов. Они были два новых существа на заре мира. Спаянные желанием тела пробудили сердца, хотя их обладатели меньше всего ожидали этого.
День прошел как во сне. Жиль старательно, как никогда ранее, выполнил работу, которая еще сутки назад вызывала у него отвращение, затем упаковал мальчишеский наряд для Ситапаноки, собрал кое-что из припасов и оружия, необходимого тем, кто собирается углубиться в лесные дебри. Потом он написал три письма: одно для Вашингтона, другое для Рошамбо, еще одно для Тима — Жиль знал, что всегда может рассчитывать на помощь друга. Наконец, вместо того чтобы поужинать вместе с другими офицерами штаба, он поел в одиночестве в уголке харчевни и спокойно выкурил трубку, дожидаясь часа, чтобы пойти к своей возлюбленной.
Он чувствовал удивительную легкость, свободу, как часто бывает, когда примешь трудное решение. Все вдруг стало так просто. Достаточно было сказать «нет» честолюбию, обычной жизни, Старому Свету, который мог предложить ему только жалкое прозябание в тесных рамках своих дряхлеющих монархий, и даже Жюдит, которая будет напрасно его ждать, если только ее обещание, прозвучавшее как вызов, было действительно искренним. Маленькая рыжеволосая сирена из Блаве казалась предутренней грезой, исчезающей с первым солнечным лучом. В дальних уголках его памяти она осталась бесплотной тенью, цветком без запаха, хрупким отражением в воде… Она также была побеждена!
Когда стемнело и горнисты подали сигнал к тушению огней, Жиль вышел из харчевни, небрежно попрощался со всеми, добрался до кладбища, где в углублении изгороди он спрятал свою кладь, и, взвалив ее на спину, двинулся к дому пастора. На душе у него пели птицы. То обстоятельство, что за целый день он ни разу не видел Вашингтона, значительно облегчало все дело: главнокомандующий уехал в инспекционную поездку вместе с полковником Гамильтоном, и Жиль обрадовался этому, так как он не очень хорошо представлял себе, как бы он себя чувствовал под проницательным взглядом генерала.
Он еще издали увидел окно, светящееся в ночи подобно золотой звезде, пробрался за ограду, бесшумно, как кошка, поднялся по лестнице и открыл дверь привычным движением руки, заранее улыбаясь сладостной картине, которую он ожидал увидеть. Как каждый вечер. Сита, должно быть, ждала его, полулежа перед очагом, как сирена на берегу озера, но на этот раз она, конечно же, была одета: в ближайшее время любовь не входила в их планы.
Он широко распахнул дверь, готовый заключить ее в объятия.
— Входите же! — произнес холодный голос.
Маленькая комнатка вдруг показалась совсем крошечной. Ситапаноки таинственным образом исчезла. Вместо нее на красноватом фоне очага вырисовывался огромный силуэт генерала Вашингтона, помешивавшего угли.
Внезапное молчание прервалось знакомым потрескиванием поленьев. Все было как обычно. Запах горячей смолы и горящего елового дерева, белые занавески с нелепыми оборками и коврик, связанный крючком, только теперь на нем твердо стояли ноги в сапогах с серебряными пряжками.
Мир, казалось, перевернулся: рай без Евы стал похож на тесное чистилище.
— Закройте же дверь! — приказал Вашингтон. — Дует… И положите куда-нибудь ваш узел.
Он отшвырнул в сторону кочергу, стряхнул с рук золу. Из манжет белоснежного батиста — он всегда о них очень заботился — показались его красивые длинные пальцы.
— Где она? — спросил Жиль, отбросив бесполезную теперь вежливость.
— Супруга вождя Сагоеваты держит путь к своему семейному очагу. Я отправил ее незаметно рано утром и, чтобы оказать ей честь, первую милю сам сопровождал ее. Вы хотите что-нибудь возразить? Или же вы полностью забыли, кто такая эта женщина, забыли, что мы находимся в состоянии войны и что вы солдат? Как ваш командир назовет то, что вы собирались делать?
— Дезертирство, — без страха быстро ответил Жиль.
— И это заслуживает?..
— Смерти! Расстреляйте меня… или повесьте, раз, судя по всему, отныне эта участь уготована всем солдатам.
— Не советую дерзить! Что вы можете сказать в свою защиту?
— Ничего! Кроме того, что я люблю эту женщину, а она любит меня.
— Ну и что с того? Кто вы такой, чтобы нарушать мои планы? В драматической ситуации, которую мы сейчас переживаем, нам не хватает только новой Троянской войны, которая бросит на нас все Шесть племен! Вы не Парис, а она не Елена! Ну что за дурацкая привычка у вас, французов, всегда у вас на первом месте любовь! Вы размахиваете ею, как знаменем, вы украшаете себя ею, как медалью… У меня нет времени на любовь! Меня интересует Свобода, и я думаю, что вас тоже: Дон Жуана я бы не сделал офицером моей армии. Но, может быть, вы просто трус, как это чаще всего бывает с дезертирами?…
Жиль побледнел и сжал кулаки, готовый броситься на Вашингтона.
— Убейте меня, генерал, но не оскорбляйте.
— А вы прекратите раз и навсегда твердить о вашей казни. Мне не хватает еще одного мертвеца, когда я так нуждаюсь в живых. А теперь послушайте хорошенько: никто, кроме меня, не знает, что вы хотели бежать. Опыт показал, что я был прав, когда запретил вам сопровождать эту женщину, так как вы не вернулись бы, но я ошибся, оставив вас при себе. Вы созданы для смелых предприятий: в бою вы рассуждаете здраво и не делаете глупостей. Хотите драться?
