Марина Струк - Обрученные судьбой
Уже и девку подобрали, и с отцом ее, согласным, что дочь без венца в усадьбу Северского войдет, лишь бы тот серебра отсыпал довольно, по рукам ударили. Привезли бы ее в вотчину тайно да скрыли бы от глаз посторонних. А как принесла бы дитя, так за законного ребенка Северского и выдали бы. И куда бы тогда делась Ксения? Приняла бы замысел мужа, как миленькая. Раз ее можешь сама зачать и выносить, так хоть вырасти, прими, как своего, храня надежно тайну мужа. Да только прознала ранее срока о затее Матвея эта рыжая бестия — постельница Ксении, да рассказала той. Вот та и бросилась вон из вотчины, стремясь найти поддержку в семье, которой едва тайно не навязали приблудного в род.
— Не поедешь за девкой? — повторила Евдоксия. Она уже заранее знала ответ, а потому ничуть не удивилась, когда Матвей покачал головой.
— Не поеду. И дело не только в жене моей. Ты же ведаешь, что до Ильи гонец приезжал от Калитиных. Грамоту привез. Зря я тогда уехал в град, зря! Принесла им моя птица дивная вести худые, что руки им развязывают по договору нашему свадебному, вот они и едут под Рождество проведать что тут и как, истинны ли речи жены моей или нет.
— Она тебя выдаст тут же! — перепугалась ключница. А потом подумала, а может, и к добру то. Увезут родичи ненавистную ей боярыню, заберут обратно в род свой от мужа, разве худо? Правда, лишится тогда Северский части приданого, что та принесла, но ее-то уж не будет в усадьбе! Не оскудеет от того Матвей, а только выиграет.
Ибо, по рунам старинным, что раскладывала Евдоксия, всякий раз выходило, что смерть тот примет из девки этой глазастой. Из-за нее, проклятущей! Кто знает, вдруг Калитины, не стерпев, что Матвей договор свадебный нарушил да поколачивал Ксению без вины, едва не прибив совсем однажды, вызовут того биться. А ежели Матвей выйдет из того боя, то есть еще месть родовая.
— Не выдаст она. Скажет, что я прикажу, — ответил Северский. — На образах клялась.
— А ценой, видать, жизнь ляха была? — усмехнулась Евдоксия, хорошо зная норов и привычки боярина. Ведь сама была схожа с ним во всем. Может, оттого они и были подле друг друга столь долго, оттого и привлекали друг друга. — Вестимо так. Только вот проторговался ты, Юрьевич. Выдаст она тебя родичам и глазом не моргнет.
— Я клятвы своей не нарушал. Владомирова месть была, не моя. Все слышали о прелюбодействе жены его. В праве он был.
— Чем клялся-то? — поинтересовалась Евдоксия, вставая подле боярина, чтобы видеть его лицо, а не широкую спину, обтянутую шелковой тканью кафтана. Услышав ответ, фыркнула, не сумев удержаться. — Да уж! Я бы не дивилась, коли бы ты самолично ляха прирезал. Не ведает она тебя совсем, прошлого твоего не знает. Тебя не знает. Не будет тебе с ней ни лада, ни благости!
— А я попробую! — резко ответил ей Северский. — Доле я тебя слушал, ныне сам буду думу думать, что и как мне делать. Не забывай свое место, Евдоксишка! Ты роба. Роба! — Евдоксия опустила глаза в пол, признавая его правоту по поводу своей неволи. Только вот роба она была по сердцу, не по положению. Так, давно бы потравила бы да ушла бы, но сердце держит здесь, подле него, болит за него душа. Оттого она за ним. Оттого она роба его. — Ты сделаешь все, что прикажу тебе. А скажу я ныне то — на ноги ее поставь к Дожинкам {5}. Она должна подле меня на празднестве быть. Тихой и покорной. Я знаю, у тебя зелья всякие есть. Вот и уважь меня в решении моем, — а потом вдруг спросил после короткой паузы. — Может, и отвратные зелья у тебя есть, Евдоксия? — и, получив ее кивок несмелый, схватил ее за горло резко, прижал к стене терема. — Есть, значит? А меня опоить теми не пыталась?
— Ежели от сердца идет, зелье не в силе будет, — прохрипела Евдоксия, перепугавшись блеску его глаз. Ведь придавит прямо тут, признайся она. Северский же только пристально взглянул ей в глаза, а после отпустил ее шею, усмехаясь. — Ступай прочь. К Дожинкам. Не забудь!
Евдоксия не ослушалась боярина. К Дожинкам вышла из женского терема Ксения, нарядная и нарумяненная, спокойная и молчаливая на празднество. Только бледность лица и глаза пустые могли сказать внимательному глазу, что боярыня вовсе не на дворе мыслями, что витает ее душа совсем в другом месте.
Но Матвей был доволен. Она отстояла всю службу в церкви, ни разу не согнав с лица блаженной улыбки, что он заметил, едва она ступила на двор из терема. Так же улыбалась, когда холопы принесли на боярский двор именинный сноп {6}, наряженный в сарафан да в кокошник простой, приняла его из рук крестьян да на стол поставила на время праздника. И во время здравиц многочисленных улыбалась, опуская глаза в землю, как и положено было боярыне. И казалось Северскому, будто жизнь повернулась снова на круги своя, будто и не было тех злосчастных седмиц, что принесли в его вотчину недолю.
А после, той же ночью, Ксения снова приняла его в спальне, позволила ему делать то, что он желал, наполняя его душу некой надеждой на то, что придет день, и все то, чего он так страстно желал непременно сбудется. Матвей глядел, как спит его жена, положив по-детски ладонь под щеку, и чувствовал, как его сердце щемит от той нежности, что так нежданно для него самого просыпалась в нем, все более и более захватывая его. Впервые в жизни он испытывал желание открыться человеку, рассказать то, что даже попу он никогда бы не открыл. Чтобы его приняли таким, каков он есть. Не по нужде, не по рабству, а по своему желанию. Как она ныне принимала его… Или ему просто хотелось думать, что она приняла его?
Матвей не прекратил приходить к жене в светлицу и смотреть, как та работу свою творит, аккуратно кладя стежок к стежку, разглаживая ладонью гладкое полотно. Он наблюдал за ней, удивляясь, как ладно спорится у нее рукоделие. Так же ладно и по хозяйству хлопочет. Вроде, и сама не своя ныне ходит (он-то видел, подмечал, какой глаз у нее туманный иногда), а за работами на боярском дворе четко следит: и овощи солили на зиму, и ягоды в леднике укрывали, и шерсть проветривали, чтобы пряхам дворовым несколько седмиц работы было, и зерно сушили на зиму перед тем, как убрать в амбары, и одежды зимние проветривали да чинили. Везде бывала, за всем приглядывала его боярынька.
На Тита Грибного, когда почти все дворовые холопы в лес ушли собирать последний урожай грибов, Матвей отпустил из светлицы двух оставшихся с его женой девок. Ксения даже не взглянула на него, услышав его приказ, будто и не слышала его вовсе, погруженная с головой в работу свою. Но Матвей знал, как привлечь ее внимание к себе ныне.
— На Мину родичи твои приедут, — сказал и порадовался, как быстро Ксения глаза на него от рукоделия, взглянула удивленно, с затаенной радостью в глазах.
