Симона Вилар - Светорада Золотая
– Челом бьем! Челом бьем!
Шумели и люди Некраса, и люди Михолапа. Некрас стоял во главе своей родни, без привычной богатой шапки, растрепанный, черная, всегда холеная борода клочьями, (рубаха с яркой вышивкой висит лохмотьями, да еще и нос разбит, так, что купец то и дело вытирал кровь рукавом и закидывал назад голову. Наконец кто-то подал ему мокрую тряпицу, Некрас прижал ее к переносице, но стоял с таким же надменным видом, широко расставив ноги в алых сапогах.
Иначе держался Михолап. Не менее всклокоченный, чем убийца его дочери, он топтался, сутулясь, то хватался за седую голову и покачивался, будто в измождении, то порывался броситься на зятя, потрясая кулаками. Пояса с мечом на нем не было, бычья безрукавка сидела криво, видны были боковые шнуры, разорванные и болтающиеся до самых голенищ сапог. Похоже, воевода никак не мог взять себя в руки, и за него все больше говорили его младшие братья, такие же густо заросшие седеющими гривами. И пегими бородами, все уже отцы взрослых сыновей, которые тоже явились сюда поддержать старшего родича, так же шумели и потрясали кулаками, требуя наказать убийцу одной из их рода.
– На кол посадить Некраса! На палю!
– Вас самих на палю! – отзывались окружавшие купца. – Князья пресветлые, покарайте их, они подворье наше хотели огню предать, город подпалить! И как на такое мог пойти воевода-то смоленский? Видать, совсем из ума выжил, на покой пора! А иначе… Да он хуже тех же угров! В смолу его и в Днепр, чтобы не возносился, погубитель!
– Сами вы погубители! – орали с другой стороны. – Женщину нашего рода удушили, словно кошку шкодливую!
– А тут Некрас в своем праве, раз она его честь топтала да раздвигала ноги перед кем попало. По Правде он имеет право наказать за это!
– Имеет?! Ах, вы морды торгашеские! Олеся была чиста, аки звезда на заре. Отдали вам, низкородным, деву из лучшего смоленского дома, а вы…
– Да она!.. Девка она подзаборная, никакая не звезда! А вы олухи!
– А вы Чернобога приспешники, убийцы!
И две толпы бросились друг на друга, вопя и потрясая кулаками, а где-то и дубинки в ход пошли. Кудияр с верными кметями еле успевал разнимать дерущихся, расталкивал опущенными сулицами, призывая к порядку. Это было непросто, и какое-то время прямо перед княжеским теремом шла отчаянная потасовка. Стемид уже хотел вмешаться, прорваться туда, где видел темноголовую фигуру Некраса, расквитаться за Олесю… Но тут рядом как из-под земли вырос Митяй.
– Совсем сдурел, паря! Да вскоре и те и другие именно тебя порешить захотят! На тебе ведь главная вина.
– А ты никак нянькой ко мне приставлен? – зло бросил ему Стемид, вырываясь.
– Кудияр знает, что такому, как ты, нянька необходима, вот и приказал. Пока не уйдет, сказал, держись при нем. Знает он тебя, дурья башка, знает, что по лихости глупой себя погубишь. Сваливал бы лучше отсюда.
Стема отмахнулся. Он смотрел туда, где дружинники в островерхих шлемах разнимали толпу, стараясь не обращать внимания на крики обезумевшего воеводы, требовавшего рубить Некрасову родню.
С небес на все это безобразие безучастно взирала нарастающая луна. И таким же отстраненным было лицо у княжича Асмунда, когда он велел одному из стоявших рядом! гридней протрубить в рог, призывая к порядку.
Княжич встал с высокого кресла, тяжело опираясь на подлокотники, поднял руку. Так и стоял, пока звук рога не оглушил дерущихся, привел в чувство. Постепенно шум и крики начали утихать. Все стали смотреть на княжича, о ком еще недавно говорили, что не жилец, а нынче он возвышался над ними, неприступный, как сама власть.
– По Правде судить будем, – изрек Асмунд.
Из-за плеча стоявшего перед ним Митяя Стема наблюдал, как, подчиняясь голосу хворого княжича, толпа присмирела, как по его знаку начали выходить люди для дачи показаний. Сначала выслушали брата воеводы Михолапа. Сам воевода был в таком состоянии, что не мог говорить. Ведь Олеся была его последним ребенком, самым любимым. Она была красавицей и певуньей, которой не было равных, и отец гордился ею. Стема понимал его… Потому стоял понурив голову и глотал невидимые в темноте слезы, когда слушал рассказ брата Михолапа о том, что давеча к ним во двор примчался тиун из Березового и поведал, как к ним в усадьбу негаданно нагрянул разъяренный Некрас со своими людьми, выволок из горницы Олесю, а потом прямо спросил про ее полюбовника, Стемку Стрелка. Олеся была так напугана, что и слова не могла вымолвить. Тогда Некрас схватил ее за косы, потащил на двор и, пока его люди отгоняли пытавшихся вступиться за хозяйку челядинцев, накинул ей на шею веревочную петлю, вскочил на коня и поскакал прочь, волоча за собой по земле жену.
Тут для подтверждения слов брата воеводы вызвали видоком тиуна из Березового, и тот поклялся богами, что все так и было. Даже всплакнул.
– И как же она билась, как рвалась, соловушка наша светленькая! – размазывал по лицу слезы толстый управляющий. – А этот злодей все пришпоривал и пришпоривал своего мерина, и тот волок Олесю по буграм и кочкам, пока она биться не перестала. Тогда он, разбойник, спешился и, убедившись, что женка его мертва, перерезал петлю и уехал, оставив неподвижную Олесю на дороге. А на ней бедной и места живого не осталось, шейка тоненькая сломана… прости боги. Вот тогда-то мы и взялись отвезти тело хозяйки в Смоленск ее отцу Михолапу. И все, что я поведал, одна правда, и на том я даже железо каленое в руку могу взять! – закончил тиун и даже выпрямился, выставив вперед тугое брюхо.
– А сможешь ли ты, – неожиданно подал голос сам Некрас, – взять в руки булат каленый, если придется подтвердить, что моя блудливая женка не принимала в Березовом, кого не должна?
Наступила такая тишина, что стало слышно, как трещит смола на факелах. И тиун смутился, набычился. Но родня погубленной женщины уже подняла шум. Кричали, что и Некрас, и все его родичи только и делали, что пытались подловить Олесю на неверности мужу, что и жила-то она у него почти пленницей, опасаясь выйти из дома, чтобы на нее не возвели поклеп.
Теперь уже они выставляли видоков и послухов: и ушедших за Олесей в дом мужа прислужниц, рассказавших, как родня Некраса на время его отъездов запирала Олесю под замок, и ее верного охранника, поведавшего, как однажды он сопровождал купчиху, вызванную на посиделки самой княжной, а ее потом свекровь и девери на хлеб и воду посадили за отлучку. Рассказали и о том, что не раз поколачивали Олесю в доме Некраса, – и он сам, и родичи его. Вот и выходило, что ни наряды, которыми одарял Олесю Некрас, ни сытая жизнь, ни честь быть одной из первых смоленских жен, не оправдывали тех страданий, что выпали на долю Олеси в браке с Некрасом. Так что же тут удивительного, если она обратилась к родне с мольбой освободить ее от постылого замужества?
