Эльза Вернер - Благородная дичь
– Прежде всего, разрешитесделать одно пояснение, – продолжал он. – Я пришел сюда не для того, чтобы обратиться к вам с вопросом и просьбой, которых вы стольбоитесь. В этом отношении будьте совершенно спокойны.
Молодая девушка потупилась в сильнейшем изумлении.
– Господин фон Бернек… я, в сущности, совершенно не знаю…
– Вы знаете, о чем я говорил, – спокойно прервал ее Ульрих. – Вы, кажется, и сами не имеете представления о том, насколько ясно видно „нет“ повсему вашему существу. Вы сказали это слово ужевчера, и этого довольно.
Паула была поражена – она услышала не то, что предполагала, но вместе с тем поняла, что ей не избежать предстоящей беседы. Поэтому она, не глядя на Ульриха, спросила:
– Вам это сообщила госпожа Альмерс?
– Нет, тетя ничего не говорила мне. Вероятно, она вообще не сообщит мне о вчерашнем разговоре, так как вела его вопреки моему желанию. Я определенно просил ее предоставить это дело мне, но, несмотря на это, она все же вмешалась в него, хотя подобное вмешательство, в сущности, должно было послужить во вред. Вчера я пошел обратно за своей записной книжкой и стал случайно в передней свидетелем всего разговора.
– Вы все слышали? – воскликнула молодая девушка, и лицо ее внезапно залилось густым румянцем. – Если бы я предвидела это…
– То были бы менее откровенны, – добавил Ульрих. – Я неправильно судил о вас, Паула! Я думал, что мой Рестович и все состояние в ваших глазах имеют столь большое значение, что вы из-за них согласились бы стать моей женой. И именно это предположение сковывало до сих пор мои уста по отношению к вам. Я боялся не вашего отказа, а… согласия. Ябыл несправедлив к вам. Вы мужественно защищали себя и свою свободу от нелюбимого мужа, которого вам хотели навязать. Это была тяжелая минута для меня, но я… благодарю вас за эту правду.
Паула слушала с возрастающим смущением. Так вот какое подозрение заставляло его молчать! Значит, вот что явилось причиной его отчуждения и молчания, так глубоко оскорблявших ее! Медленно и робко подняла она глаза и взглянула на Ульриха; он был бледнее обыкновенного, но суровое выражение исчезло с его лица, на нем был лишь отпечаток серьезного спокойствия.
– Вы не услышите ни звука о моем предложении, даю вам свое словов этом! – продолжал он. – Но я не мог допустить, что останусь пред вами в том свете, в каком вы видели меня вчера. У вас не лежит сердце ко мне, это я понимаю. Но вы не должны более бояться меня! Можете вы это обещать мне?
– Да, – ответила молодая девушка, глубоко переводя дух, и действительно испытывая уже не страх, а чувство, близкое к стыду.
По лицу Бернека пробежала легкая улыбка при этом тоне, бессознательно выдававшем пробуждающееся доверие, но онабыстро исчезла, и у него снова появилось обычносерьезноевыражение.
– Так заключим же мир; ведь теперь мы это можем, конечно. Я помешал вам, но вечер так прекрасен, а к тому же у меня слишком редко бывает минута отдыха. Не подождем ли мы здесь заката солнца? – и Ульрих указал рукой на скамью возле церкви.
У Паулы не хватило мужества отказаться. Она последовала за ним почти машинально, и они оба сели на скамью. Удивительное свидание! Человек, которого ее вчерашние слова должны были бы смертельно оскорбить, теперь сидел совершенно спокойно рядом с нею! Он, кажется, и вправду не гневался на нее, а ейпочему-то казалось, что он имел на это полноеправо.
Медленно таяла заря на небе, а вместе с нею угасало яркоесияние, заливавшее пламенем и оживлявшее горы и леса; теперь они снова стали суровыми, темными, да и на озере все более сгущался туман. Сумерки ткали свой мечтательныйвуаль.
Помолчав несколько секунд, Ульрих снова заговорил:
– Так, значит, вы хотите покинуть мою тетю?
– Как только мы вернемся в Берлин. Она сама указала мне на предстоящую разлуку, и я…
– Вы вздохнете свободно, всей грудью, когда, наконец, разорвется цепь, угнетавшая вас, – перебил ее Бернек. – Вы, кажется, боитесь сознаться мне в этом? А я это ужедавно предвидел, так как отлично знаю свою тетю. Она – очень умная женщина и по-своему желает добра, в особенности мне. Но она постоянно забывает, что и у других людей в груди есть кое-что, похожее на сердце; с ним, бедняжкой, она не считается, а вот из-за него-то как раз иногда и рушатся самые умныепланы…
В этих словах чувствовалась горькая насмешка, однако они выражали именно то, что приходилось изо дня в день испытывать Пауле, в чем она едва сознавалась даже самой себе.
– Вы наверно сочтете меня неблагодарной, господин фон Бернек, – произнесла она, все еще борясь со своим прежним страхом пред ним, однако в то же время робко проявляя уженекоторую доверчивость. – Госпожа Альмерс – моя благодетельница, я обязана ей всем и достаточно глубоко чувствую это, но своими благодеяниями она способна раздавить человека. В своей родной семье я видела много-много любви и привыкла к ней; попав же в чужой богатый дом, я почувствовала себя безгранично одинокой и несчастной, хотя и окружена всем его блеском. Наоборот, вот здесь я очень счастлива… – промолвила она и вдруг резко смолкла, лишь в этот момент вспомнив, с кем она говорит.
Лоб Бернека снова нахмурился, однако грозная складка,появившаяся на нем, относилась не к Пауле.
– Бедняжка вы! – тихо воскликнул он. – Да, с моей теткой не легко ладить! Необходимо в сношениях с нею быть свободным, независимым, не уступать ни шага, как, например, поступаю я, или обладать рабской натурой, безвольно склоняющейся пред нею. Вы показали ей свою волю, и она не простит вам этого. Куда жевы отправитесь прежде всего?
– Сперва к моему опекуну, пока не найдется какое-либо место. Бог даст, мне не долго придется злоупотреблять его добротой.
Паула произнесла это неуверенно, запинаясь, так как знала, к чему сведется эта „доброта“; опекун, несомненно, выйдет из себя из-за этого разрыва с богатой, благородной покровительницей, из-за этого отказа от обеспеченного положения и будет делать ей жесточайшие упреки. Но, не смотря на это, она сознательно шла на такую жизнь – у нее не было никакого выбора, никакого иного пристанища во всем свете.
Ульрих ясно прочел все эти мысли по ее лицу, но не сказал ни слова, а произнес:
– Вы вовсе не созданы для такого места и тех рамок, которые ставит моя тетка. Маленькая птичка, стремящаяся лишь к тому, чтобы летать и петь в сиянии солнца, всегда жестоко ранит крылышки о золотую решетку своей клетки… Что это вы так удивленно смотрите на меня? Неужели вы думаете, что я неспособен понимать это? Я действительно – суровый, холодный человек, но… вы не знаете, что собственно привело меня к этому.
