Людмила Сурская - Проклятая война
Я перебила. С губ сорвался главный вопрос:
— Он доживёт до конца войны?
— Не просто доживёт, а будет героем победителем. С ним будет, насколько это возможно на войне, всё в полном порядке. — Опять помолчал и опять добавил:- Себя ж не мучьте. Не сомневайтесь, он вернётся к вам, потому что любит вас. Очень любит. — Юлия машинально кивнула. А он прикоснулся губами к её разбухшей от стирок руке и словно не замечая этого, глядя ей в глаза произнёс:- Примите моё восхищение. Я рад, что случай познакомил меня с вами. Это не последняя наша встреча". Фу-у… Я передохнула. Главное, чтоб живой, живой… всё остальное было не важным. Сейчас я верила в любых волшебников.
Возвращались мы с Адусей домой в приподнятом настроении. Чтоб там не говорили, а человеку нужна сказка. Дочь верила на все сто, я хотела бы верить, даже в плюсе с женщинами, которые несомненно будут на его тяжёлых военных дорогах.
Только счастье полученное от волшебника за ночь растаяло. Реальность была жестока. Я так же как и вчера никакой весточки о муже не имела. Утро по-прежнему было военным, тревожным и тяжёлым. Меня опять ждала стирка, пар и страх за Костю. Вспомнился восторг дочери и её слова про героиню. Нахмурилась. Какая уж тут героиня… На руки не могу смотреть, сплошная рана. Лицо красное от пара, волосы липкие и грязные, воняет от меня, бог знает чем. В зеркало некогда заглянуть, да и зачем, для кого… Хожу в обносках. Иногда думаю, хорошо, что он не видит меня сейчас, а то бросил бы такое чучело к чёртовой матери. Хотя война всех нас сделала другими. Я не та, да и он пожалуй другой. Может, и ничего и не осудил бы. Все вокруг иные. Мы словно инопланетяне. Возможно, на такие мелочи Костик бы и не обратил сейчас внимание. Я бы точно не заметила, лишь бы был живой. Помню, какой он пришёл после тюрьмы. А мне, всё равно, ну совершенно без разницы. Рада, что вернулся. Счастлива, что ко мне и дочери. Боже мой, нет никаких сил. О нём нет даже маленьких известий. Можно сойти с ума. А эти проклятые дни без вестей тянутся и тянутся.
В город эвакуируют заводы. Прибывают и пребывают вагоны с оборудованием, рабочими и море беженцев. Кажется, поднялась и выехала вся страна. Что творится? Фашисты уже под Москвой. Как же такое возможно? Неужели ж его уже нет в живых? Нет, нет. Надо прикусить язык. Такого не может быть, я ничего не чувствую. Если с ним что-то случилось, во мне б всё умерло, а я ещё живу. Опять же, Москва держится. Сталин в столице, значит, её не сдадут. О том, что на Красной площади был парад передавали из уста в уста. Это было как глоток жизни.
Слёзы всё время душат, но дома плакать нельзя. Невозможно, чтоб дочка и родные видели меня слабой. Плачу опять в мыльные пузыри. Хоть чем-то работа приятна. Руки болят и саднят от всякой ерунды, которой мы стираем. Я убеждаю себя, что это нужно, это мой долг и, морщась, опускаю их вновь в раствор. А раненных привозят и привозят. Кто выкарабкивается, а кого хоронят здесь же. Господи, какое горе.
В воскресенье всех отправили на железную дорогу разгружать из вагонов кирпич. Станки выгружали рядом с железной дорогой, там же делали станочные линии и подключались к электроэнергии. Ещё не было помещения, а техника работала вовсю. Мы разгружали кирпич для постройки цехов завода. Один выскользнул из моих опухших рук и упал на ногу. Боль прорезала сумасшедшая. Думала, грохнусь в обморок, но обошлось, отпустило. Говорят для новых цехов. Станки устанавливают прямо под открытым небом. Уже пошли первые на фронт снаряды. "Костя, родной, держись там, вся страна поднялась, скоро будет легче".
Возвращаюсь подхрамывая. Устала страшно. Ада греет кипяток и торжественно водружает на кусок хлеба картофелину.
— Мамуля, давай я ножку посмотрю.
Я молча киваю. Она снимает с меня носок, промывает расплющенную ступню и, подвывая от жалости ко мне, бинтует. Шепчет:- Ах, горе ты моё, луковое!
— Картошка откуда? — морщась от боли, спрашиваю её. Это не просто любопытство, голод был страшный! Ноги уже отказывались носить нас. Ржаные галушки отваренные в солёной воде, это всё, что у нас было. Ада в книгах перечитывала по несколько раз те места, где было написано про еду. Во мне осталось 40 килограммов и вдруг картошка…
— С девчонками ходили… На поле выковыривали… Там многие копаются. Ешь, вкусно.
Прошу не ездить больше. Опасно. Дорога не близкая. Обижается, о нас, мол, хлопочу, но обещает. Отправляю её спать. Сама думаю, хорошо хоть Адка у меня хорошая. Учится сама без проверок и взбучек и опять же хозяюшка. Совсем с этой проклятой войной не до ребёнка, так нельзя.
Но дочь не долго усидела на месте. Устроилась с мальчишками обрубать сучья в леспромхоз. За это им давали дрова. Сначала она носила их в обеих руках, потом кто-то подсказал и в одной вязанке на спине. Это делало её маленькой старушонкой. А кто-то из работающих там женщин, пожалев девочку, отдал старенькие деревянные саночки и Ада возила дрова на них. Я украдкой смахивала слёзы- помощница семье.
Думала, приду и усну. Ан, нет. Память опять полезла иголками. Вспомнилось, как отдыхали на море… Я, чтоб не мешаться под его ногами, сидела на скамеечке и наблюдала за игрой, а он играл в волейбол. Высокий, стройный, потное тело играет мышцами в солнечных лучах. Я замечаю восторженные взгляды женщин. Наверное, глупо улыбаюсь. Мне страшно приятно, что он мой муж. И эти шикарные женщины могут только издалека полюбоваться им. А хозяйка всему этому я. Воспоминания распалили. Теперь точно не уснуть. Покрутившись опять, встаю. Пробираюсь на кухню и начинаю писать. "Милый, родной, любимый Костя! Мы живы и здоровы. Работаю в госпитале. Ада помогает раненым. От меня скрывает, но я знаю, расспрашивает всех о тебе. Только пока безрезультатно. Очень скучает без твоей отцовской любви. С твоей фотографией не расстаётся. Это самое ценно, из того, что мы взяли с собой. Плачет украдкой, чтоб не волновать меня. И жутко надеется, что именно ты свернёшь Гитлеру шею и героически победишь фашизм. Сводки с фронта тоже не утешительные. Мы беспокоимся о тебе. Столько раненных просто страшно. Родной мой, Костик, сердечко рвётся к тебе. Как ты там, голубоглазое счастье моё. Держись. Если б могла, пешком, на самолёте, на облаке или птице унеслась к тебе. Я верю в нашу любовь и счастливую долю. Мы непременно встретимся". Я писала только хорошие письма. Думаю, дочка тоже. Пусть воюет себе спокойно. Разве напишешь ему, что Адка ездила копать на поле мёрзлую картошку. Рылись в прелых листьях, собирая жёлуди на муку, и ходим обе в чужих обносках. Мы ж уехали почти голые. Я с трудом засыпаю, думая о том, что с утра начнётся новый день. Ещё один день ожидания. Может, он сжалится над нами и подарит надежду.
