Лоренс Даррелл - Жюстина
Прошло уже сорок минут с назначенного часа и он успел подать знак, чтобы накрывали, когда маленький черный телефон издал тихий тонкий звук. Он подошел к столу, со вздохом поднял трубку, и я услышал, как он нетерпеливо сказал «да»; потом он некоторое время говорил тихим голосом, вдруг перейдя на арабский, и на мгновение мне показалось, что с ним по телефону говорил Мнемджан. Я не знаю, почему я почувствовал это. Он что-то быстро нацарапал на конверте и, положив трубку, на секунду застыл, вспоминая, что написал. Потом он повернулся ко мне и неожиданно сказал: «Жюстине может потребоваться наша помощь. Ты пойдешь со мной?» И, не ожидая ответа, сбежал по ступенькам, мимо пруда с лилиями — по направлению к гаражу. Я старался поспевать за ним, и ему потребовалось всего несколько минут, чтобы выехать на небольшой спортивной машине на улицу Фуада и начать путь вниз, к морю. Хотя было еще не поздно, прохожие встречались редко, и мы неслись вдоль изгибающихся склонов Эспланады по направлению к яхт-клубу, догоняя немногочисленные запряженные лошадьми кареты («повозки любви»), слоняющиеся вверх-вниз возле моря.
Около форта мы повернули и въехали в кучи трущоб, расположенных позади Татвиг-стрит; наши фары непривычным сиянием выхватили из темноты муравейники кафе и запруженные народом площади; откуда-то, прямо из-за линии горизонта, словно дома откинули одним махом, послышались пронзительные истерические крики и завывания похоронной процессии, чьи профессиональные плакальщицы обезображивали вечер своим причитом по усопшему. Мы оставили машину на узкой улице около мечети, и Нессим вошел в мрачную дверь какого-то сдаваемого в аренду многоквартирного дома, половина которого была занята запертыми офисами с занавешенными окнами и запачканными вывесками. Одинокий боаб[14] сидел на своем насесте, завернутый в лоскутья, как некий списанный за негодностью материальный объект, куря примитивный кальян с коротким мундштуком. Нессим заговорил с ним резко, и прежде, чем тот успел ответить, направился задворками в нечто подобное темному заднему дворику, окруженному обветшавшими домами, сложенными из необожженного кирпича. Он остановился только для того, чтобы чиркнуть зажигалкой, и в ее неверном свете мы начали поиски нужной двери. Около четвертой двери он погасил зажигалку и постучал. Не получив ответа, Нессим толчком распахнул дверь.
Темный коридор вел в маленькую комнату, освещенную дрожащим светом тусклой лампы. Мы явно приблизились к цели.
Сцена, которая нам открылась, была безумно оригинальна: свет, поднимающийся с земляного пола, выхватывал из темноты брови и губы, и скулы ее участников, одновременно оставляя большую часть лиц в тени, так что лица выглядели объеденными крысами, которые скреблись где-то в стропилах этого гнусного обиталища. Это был дом детей-проституток, и там, в тусклом свете, одетые в нелепые библейские ночные рубашки, с накрашенными губами, с челками, игриво украшенными бисером, с дешевыми колечками на пальцах толпилась дюжина пышноволосых девочек, которым на вид было не больше десяти лет; особенная невинность детства, просвечивающая сквозь маскарадный наряд, резко контрастировала с варварской взрослой фигурой французского матроса, который замер посреди комнаты на коленях, вытянув свое измученное, опустошенное лицо по направлению к Жюстине, стоявшей в полупрофиль к нам. То, что он только что выкрикнул, угасло в тишине, но сила, выдавившая эти слова, все еще читалась в выступе подбородка и черных напряженных мышцах, державших его голову на плечах. Что касается Жюстины, ее лицо было освещено с болезненной академической точностью. В поднятой руке ее застыла бутылка, и было очевидно, что никогда раньше она бутылок не бросала, потому что держала ее крайне неумело.
На гнилом диване в углу, привлекательно затонированном теплой тенью, лежала одна из девочек, сжавшись до предела, — в той позе, что предполагает смерть. Стена над диваном была покрыта голубыми отпечатками детских рук — талисман, который в этой части света охраняет дом от дурного глаза. Это служило единственным украшением в комнате, — в самом деле, обычнейшее украшение арабского квартала.
Мы стояли там, Нессим и я, добрых полсекунды, пораженные сценой, в которой пульсировала какая-то ужасающая прелесть — словно ожили некие уродливые цветные иллюстрации к дешевому изданию Библии викторианской эпохи, причем само содержание каким-то образом оказалось искажено и перевернуто. Жюстина тяжело дышала, и вид ее заставлял предположить, что она вот-вот расплачется.
Судя по всему, мы схватили ее и вытащили на улицу, во всяком случае, я помню только, что мы втроем добрались до моря, проехав по всему Корниху в чистом бронзовом лунном свете. В зеркальце отражалось печальное, молчаливое лицо Нессима и фигура его безмолвной жены, глядящей на разбивающиеся серебряные волны и курящей сигарету, которую она вытащила из кармана мужниной куртки. Потом в гараже, прежде чем мы вышли из машины, она нежно поцеловала Нессима в глаза.
Я пришел к выводу, что все это надо рассматривать как увертюру к той первой встрече лицом к городу, когда само понимание друг друга, приносящее удовольствие (веселость и дружелюбие, основанные на общих для нас троих вкусах) вдруг превратилось в нечто, что не было любовью — да и как это могло быть?! — но стало умственным обладанием, в котором путы ненасытного полового влечения играли последнюю роль. Как мы позволили этому начаться — такие равные по опыту, обветренные и высушенные любовными разочарованиями в прошлом?
Осенью бледные лавровые деревья становятся смущенно-прозрачными, и после длинных раздражающе-пыльных дней чувствуются первые пульсации осени, похожие на крылья бабочки, трепещущие, чтобы раскрыться. Мареотис становится лимонно-розово-лиловым, и его грязные склоны усеяны пеленой сверкающих анемонов, прорастающих сквозь подвижную штукатурную грязь берега. Однажды, когда Нессим был в Каире, я зашел к ним в дом, чтобы взять кое-какие книги, и, к моему удивлению, обнаружил Жюстину одну в студии, штопающую старый пуловер. Она вернулась ночным поездом в Александрию, оставив Нессима на какой-то деловой конференции. Мы вместе попили чаю, а потом, повинуясь внезапно возникшему желанию, поехали через кучи ржавого шлака Мекса на песчаные пляжи Бург-Эль-Араба, сверкающие в розово-лилово-лимонном свете быстро увядающего полудня. Здесь открытое море бросалось на ковер свежего песка цвета окисленной ртути; его глубокий мелодичный шум служил фоном разговору, который мы вели. Мы брели по щиколотку в воде по мелким, покрытым рябью лужам, местами забитым губками, вывернутыми с корнями и брошенными на берег. Я не помню, чтобы мы кого-нибудь встретили по дороге, кроме сухопарого молодого бедуина, который нес на голове проволочную корзину с дикими птицами, пойманными в лубяные силки.
