Симона Вилар - Светорада Золотая
– Разве я мало добрых слов сказала вам за этот подарок, благородный Овадия? – чуть склонив головку набок, лукаво прищурилась княжна. – Но и Гуннару следует отдать должное за его ястреба. Он сам поймал его, приручил и выпестовал для охоты. Так, Гуннар?
Великан Гуннар лишь исподлобья глянул на горячившегося иноземца.
– Этим хазарам только одного и надо – чтобы их без конца хвалили, будто однажды сказанного мало.
– Похвалы всегда приятны, – с заметным иноземным выговором молвил третий спутник княжны, по виду византиец, в наброшенной на плечи красиво заколотой золочеными пряжками хламиде. – Но вижу и без похвал, насколько я угодил княжне, одарив ее этим малиновым бархатом. Вы в нем просто цесаревна!
Девушка по очереди взглянула на каждого и звонко рассмеялась.
– Вы бываете такими забавными, клянусь Живиной благодатью! Но я хочу, чтобы вы знали: я умею ценить тех, кто делает мне добро, и в сердце моем всегда много места для благодарности.
Она вскочила в седло и вновь с улыбкой посмотрела на них. И у мужчин невольно перехватило дыхание от ее красоты.
Не будь дочь Смоленского князя такой нарядной, знатной и родовитой, она все равно обращала бы на себя внимание необычайной привлекательностью. От своего отца викинга Светорада унаследовала точеную правильность черт и яркую светлость пышных золотых волос, а от матери славянки – некую яблочную мягкую прелесть. Румяное, как наливное яблочко, личико княжны было нежно округлым, с изящно очерченным подбородком и сочным, как спелая ягода, ртом. Светло-карие глаза Светорады – огромные, мерцающие золотистыми искорками, с длинными черными ресницами, казались особенно выразительными в сочетании с обрамлявшими лицо светлыми кудрями.
Глядеть бы на нее не наглядеться – изящную, юную, излучающую радость. Но сопровождавшие княжну мужчины желали не только любоваться ею. Они хотели получить ее всю, с ее яркой красотой, богатым приданым и родством с могущественным Смоленским князем. Поэтому, подчиняясь прихоти своенравной Светорады, и гоняли они с утра коней по болотистым лугам, охотились с ястребом, только бы находиться рядом, добиться ее расположения, чтобы она намекнула отцу, кто ей более приятен. Ибо Эгиль Золото уже дал понять, что затрудняется выбрать более достойного жениха и предоставляет выбор самой Светораде.
К княжне не спеша приблизился пожилой охранник, принял с ее руки ястреба. Он, как и молодой отрок слуга Пушта, не состоял в женихах, привык к княжне с ее малых лет и сейчас видел в ней не объект любования, а обычную своенравную хозяйку, которой нет дела до того, что его старые косточки гудят после этих блуканий по болотам.
– Домой вертаемся, княжна, али как? Даже ястреб ваш утомился, на дичь и не поглядывает.
И действительно, ястреба уже не привлекла пролетевшая мимо очередная стая птиц, он взъерошил перья, нахохлился. Княжна поглядела на птицу с сожалением и передала охраннику.
– Вот что, Щербина, езжайте-ка вы с Пуштой назад, а мне охота еще проехаться. Да не хмурься, отец не станет серчать. Князь сам понимает, каково это проехаться в такой погожий день на добром коне, да еще под охраной столь достойных витязей.
И она, по-особому улыбнувшись каждому: варягу, хазарину и греку, – пустила свою лошадку вскачь.
Старый Щербина только покачал головой, глядя вслед княжне.
– Заморочит она им голову, всем троим. Мы ведь уже такое видывали, не так ли, Пушта?
Но отрок, не очень-то довольный предстоящим возвращением в дымный город, только хмыкнул, перекинув через плечо связку убитых птиц.
– Ну и пусть заморочит. Этим или другим. Никому от того горя не будет, а только удовольствие. Одно ведь слово – Светорада!
Он не расслышал, как Щербина пробурчал негромко:
– Вертихвостка. Ей бы только мужикам голову морочить.
А княжна, погоняя лошадь, неслась, привстав на стременах. Ее светлые, золотящиеся на солнце волосы красиво развевались по ветру, удерживаемые только серебряным обручем, за плечами, как крылья птицы, разлетался малиновый плащ. От скачки он сбился в сторону, открыв белое платье княжны, яркие узорчатые сапожки. Легко перескочив через заводь в низине, девушка направила лошадь туда, где на проложенной через болота насыпи проходила добротная дорога. Тут она, наконец, натянула поводья, сдерживая бег.
Первым княжну догнал хазарин Овадия, загарцевал рядом на кауром, забряцал роскошными удилами из золоченых блях.
– Вам бы, луноликая Светорада, изведать, каково это скакать по бескрайнему степному простору, когда впереди только ширь да небо.
Его смуглое круглое лицо с полоской тонких усиков дышало воодушевлением, черные чуть раскосые глаза сверкали. Но он перестал улыбаться, когда их почти сразу же нагнал этот надушенный византиец, поехал спокойно рядом, оправляя полы сбившейся бархатной хламиды.
– Княжна любит быстрых коней. Но, чтобы узнать, как по-настоящему горячит кровь скачка, ей бы следовало взглянуть на бега, которые устраиваются на ипподроме в богохранимом Константинополе.
«И откуда у него столько прыти, у старого? – сердито думал Овадия, недовольный тем, что грек так скоро присоединился к ним с княжной. – Вон варяг, и тот отстал».
Но тут сама Светорада оглянулась на Гуннара, нагонявшего их на тяжелом длинногривом жеребце.
– Ты здесь? Хорошо. Мне спокойнее, когда ты рядом.
С варягом княжна держалась проще, чем с иноземными гостями. Гуннара Карисона по прозвищу Хмурый она знала с детства, он был сыном погибшего друга ее отца, и Эгиль воспитал Гуннара при себе, сделал одним из воевод, доверив охрану единственной любимой дочери. Вот если бы только… Да, княжне рассказывали, что, когда она родилась, ее отец Эгиль, охмелев на пиру, пообещал отцу Гуннара, Кари Неспокойному, что дети их со временем поженятся. Но Кари Неспокойный давно сгинул, сын вырос во всем зависимым от Смоленского князя, и уже мало кто осмеливался вспомнить о той давней договоренности. Ведь во время уговора Эгиль и отец Гуннара были во всем равны, а ныне Эгиль стал могущественным князем. Не вспоминать же теперь о некогда данном во хмелю обещании? Но если бы о нем забыл и сам Гуннар… Ему было одиннадцать, когда их родители ударили по рукам. Может, он и забыл бы о том событии, не будь Светорада такой красавицей.
Сама княжна, держась с Гуннаром приветливо, ни разу не дала понять, что хочет видеть в нем суженого. Гуннар считался видным мужчиной – богатырского сложения, огромного роста, статью настоящий викинг, да и в крупных чертах его лица не было ничего отталкивающего. Но вот только этот отпечаток вечного недовольства на лице, отчего дружинники и варяги из отрядов под Гнездово и дали ему прозвище Хмурый… Глубоко посаженные голубые глаза Гуннара и впрямь слишком редко зажигались теплым светом, а жесткий рот обычно был плотно сжат. И только Светораде, порой ребячливо задевающей сурового варяга, удавалось добиться от него скупой улыбки.
