Газета Литературы - День Литературы 143 (7 2008)
Бег с барьерами. Спортсмены взлетают над деревянными преградами, как птицы: одна, другая, третья… уже близок финиш. Я бегу третьим от поля, правее меня — один соперник: темнокожий атлет из Новой Бургундии. Мы идём ноздря в ноздрю, оба плавно взлетаем над четвёртым барьером, остальные — позади. Я вижу боковым зрением, как вытягивается его передняя нога, фиолетовая, как красное дерево. Его зрачок бурлит в розовом белке, как в атомном реакторе. Великолепный негритос! Горизонтальными полосами дрожат трибуны, дёргаются расплывшиеся лица зрителей. И прямо по ним горизонтальным хвостиком трепещет белый шнурок… от его тапочка. Развязался! Да это ж моя побе… В этот миг дорожка взмывает вверх, барьер рушится, и я оказываюсь впечатанным в больничную койку…
Футбол. Яростная атака у наших ворот. Спасает то штанга, то вратарь — но отбить не удаётся. Противник наседает, смешались в кучу кони, люди, моя нога взлетает выше головы, надо мной пролетают два противника, и вдруг головой снизу я вижу освободившийся левый верхний угол ворот, а мяч, как заколдованный, как летающая тарелка, вдруг застыл в воздухе около моей ноги… Да, такому голу позавидовал бы сам Пеле! Жаль, конечно, что в свои ворота, но без этого гола футбол был бы гораздо беднее…
Да, Лиса, ты права. Мечтателей надо уничтожать и как можно скорее. Если они сами… Как сказал один чудак: "О жизнь, ты Спорт!" и прыгнул в прорубь. Он часто болел ангинами и мечтал стать "моржом". Может, и стал — там, под водой, но мы этого не знаем…
Ты права, Лиса, но ведь есть у этой кровавой истории и другая сторона. А кто создал геометрию Лобачевского, космонавтику Циолковского, шестую симфонию Чайковского и, кажется, двадцать пятую симфонию Мясковского? А кто изобрел велосипед и вечный двигатель? И продолжают изобретать! А зонтик и совмещённый санузел? А акционерное общество "МММ"! Мечтатели, Мечтатели, Мечтатели!
Поэтому я призываю читателей и почитателей наших мечтателей: не стреляйте в белых ворон! Даже, если иногда они забивают голы в свои ворота. Давайте занесём их в Красную книгу Природы.
(Заметил: если начинаю говорить в рифму, значит, в голове поднимается давление: давнее сотрясение мозгов о дубовый предмет. Поэтому закругляюсь.)
***
Три наших пятиэтажных дома из красного кирпича воздвигли в московских Сокольниках в начале тридцатых, среди моря шелестящих тараканами бараков. Над бараками чуть возвышались двухэтажные сундуки с резными ставнями дореволюционного пригорода. Сюда стекались со всей России бежавшие из колхозов крестьяне. Они приклеивались к Москве любыми способами и намертво. Днём они где-то вкалывали, вечером пили и разбойничали. Так уже в те годы начало отекать нездоровой опухолью тело столицы за счет дистрофии всей страны. А газеты, как и сейчас, захлёбывались от восторга по поводу её могучего роста. Естественно, что мы — кому дали комнаты в новых домах, этом "форпосте коммунизма", — стали предметом ненависти со стороны окружающих. Многие из наших родителей были как раз сотрудниками тех самых газет, которые всё восхваляли. "Интеллигенция", "чистенькие" — хотя большинство из них сами были приблудшими, только предыдущей волны. К тому же, имена у наших мальчишек в соответствии с модой были самые, как в насмешку, разыностранные: Эдик, Эрик, Мартин, Арнольд… дальше, просто, противно перечислять. Татарский сын Борька Иванов слышался среди нас единственно русским. Начались драки, в которых мы не побеждали, и угнетение страхом. Многие ребята из наших домов не выдерживали и переходили в их мир. У них появлялись прозвища: Лиха, Чадо, Голова, и каждый из них старался показать себя как можно более свирепым. Мало нас осталось, не вкусивших воровской вольности, тем более что почти у всех — и у тех и у этих, сначала тридцать седьмой год, а потом война забрали отцов. Ещё в школьные годы кого-то из моих ровесников в блатном мире "пришили", кого-то посадили. Вряд ли кто из них дожил до девяностых и сделал что-нибудь интересное, созидательное. Впрочем, одно исключение есть и довольно примечательное.
В пятый класс к нам поступил огромного роста парень по кличке Филя — остался на второй год. Рожица у него была ангельская, а характер — дьявольский. Он изводил нас, как только мог: и бил и отнимал завтраки — и всё с добродушным смехом. И вот однажды катаюсь я на коньках по улице и слышу: кричат: "Филя под трамвай попал!" Мчусь к рельсам и вижу: Филю торжественно погружают в кузов грузовика. Одна нога его, как полагается, в штанах и в валенке. На валенке прикручен, как полагается, конёк — верёвкой и палкой, только размера на четыре побольше, чем у меня, другая нога голая, а вместо трусов женское трико виднеется. Дальше идут какие-то лохмотья.
"Неужели избавились! Какая нищета! Значит и у этого изверга есть мать, которая его любит!" — коловорот мыслей.
Но оказалось, Филя выдержал испытание трамваем и лет через десять стал знаменитым хоккеистом, входил в сборную СССР. Как-то я его мельком видел: респектабельный, добродушный богатырь. Так что могу гордиться, что подкармливал своими завтраками чемпиона мира.
Однажды человек десять барачных во главе со взрослыми парнями пришли бить нашего Володея. Нас, то есть моих товарищей, было четверо. Лет нам было около двенадцати. Володей возвращался домой, ему было лет восемнадцать. Окружили его перед его же подъездом. Большие били: двое спереди — кулаками, двое с боков — палками. Он стойко отбивался, спиной продвигаясь к подъезду, а барачники поменьше, с палками в руках, стояли против нас, чтобы мы не вмешивались. Володей медленно, спиной вперёд, отбиваясь и даже нанося отдельные удары, дошёл до двери, рванулся и исчез в подъезде, так и не показав им спины. Внутрь они не пошли, на этом всё кончилось. Среди нас не оказалось героя. Это был урок трусости. А Владимир Никифоров и сейчас живёт в Сокольниках, пишет историю своей малой родины — прямой, прекрасный человек. Мы, его младшие товарищи по двору, выросли заметно пришлёпнутыми. Конечно, в дальнейшем, каждый своими силами выдавливал из себя раба, но та деформация осталась, и для того, чтобы не сдрейфить в очередном сражении, приходилось затрачивать главные усилия, чтобы, прежде всего, победить себя.
В школе мы все были перемешаны и жили, в общем, вполне мирно. Но расслоение началось не по социальному признаку, а изнутри: кому-то учиться было интересно, и учение давалось, а кто-то ну никак не мог засунуть голову в эту мёртвую книгу, слушать непонятные слова учителя. Его тянуло на волю, в "настоящую жизнь". И тут уж ничего не поделаешь. Сейчас, сквозь толщу лет, моё отношение к барачным сильно смягчилось. Даже в случае с Володеем. Всё-таки, они его не убили, даже не покалечили и больше не приставали. И никого из нас они не изуродовали физически. Уже за это им спасибо. Но, главное, я тогда не знал, что они сами — невинные жертвы куда более грандиозного злодейства. Гибель, вернее, убийство российского крестьянства представляется мне самой крупной трагедией в нашей стране со Смутного времени в семнадцатом веке. Причём уничтожение началось задолго до рождения Сталина. Сталин нанёс только последние удары. Зачем? Кому это нужно? А очень просто:
Любому господствующему классу, будь то феодалы, крупный капитал, или государственный капитализм (СССР), как кость в глотке, мешает сильный средний класс, потому что им нужны рабы, быдло, и нужна земля. А сильное крестьянство — это и есть средний класс. Для государства в целом средний класс — спасение, а для олигархии — главный враг.
Как сможет развернуться капитализм, если основные Земли — в руках крестьян. Кто к нему пойдёт работать, если имеет свою землю. И во всех богатых странах капитализм пытался сожрать фермеров, но там у него ничего не вышло. В этом же и причины провала всех прогрессивных земельных реформ в России. Сейчас, в девяностые годы, у нас опять предпринята серьёзная попытка земельной реформы. И поначалу она, действительно, была нацелена на создание среднего класса, но олигархия незаметно и методично меняла новые законы так, что сегодня средним классом и не пахнет. Новая безработица, новая нищета, и опять стекаются в Москву вперемешку или очень несчастные, или очень тёмные людишки.
Ещё в те годы под моей короткой пионерской стрижкой зашевелилась непричёсанная мысль: очень уж по-разному откликается милиция, если из магазинчика выкрали несколько бутылок водки или если бандиты забрались в жилую комнату и вынесли оттуда всё, что могли. Оно понятно: то — государственное, это — частное. Тех находят моментально, этих — почти никогда. Росло впечатление, что воровской мир выгоден властям. Он взял на себя роль гестапо. Держит жителей в страхе, а детей этому страху обучает. Как только появляется вольнолюбивая личность, блатной мир набрасывается на неё. Блатные любят рисоваться перед тружениками эдакими удальцами, для которых свобода дороже всего, в действительности, они очень хорошо знают верхнюю границу своей деятельности и никогда не бывают робингудами. Перед высшими чинами они лебезят, как бездомные псы. В наших домах жили два генерала, и ценностей у них было, наверное, больше, чем у всех остальных жильцов, вместе взятых, так залезть к ним в квартиры никогда и не пытались, а их детей хулиганы любезно обходили.
