Коллектив Авторов - Цифровой журнал «Компьютерра» № 128
Ну и научная популяризация. То, дело с чем в нашей стране обстоит неважно. Проиллюстрируем это на скучном языке цифр. «Живописная астрономия» Фламмариона в конце позапрошлого века разошлась за два года по Российской империи в трёх тысячах экземпляров. Потом — индустриализация, сопровождающаяся просветительским проектом. «Вселенная, жизнь, разум» Шкловского, 1973-й год, 3-е издание, 60 000 экземпляров. «Сокровища звёздного неба» Зигеля, 1976-й год, тоже 3-е издание, но тираж – 80 000 экземпляров. Первое издание Маленькой энциклопедии (была такая издательская серия) «Физика космоса» – 1976 год, 50 000 экземпляров. И – в двадцать первом веке «Вселенная» писателя Громова и астрофизика Малиновского – тираж опять как у Фламмариона, три тысячи копий…
Аудитория русской Сети сегодня даёт возможность обратиться к источникам знаний — скажем, к Российской Астрономической Сети, куда большему числу людей, чем даже былая сеть библиотек. (Воспользоваться этим или понюхать клея, который, в отличие от кодеина, продаётся свободно, – выбор каждого.) И главное — это всё сделано обычным ИТ-бизнесом в процессе нормального, чисто рыночного функционирования, без заклинаний о поддержке мелкого бизнеса и мантр о необходимости помощи образованию.
К оглавлению
Василий Щепетнёв: Честь пикейного жилета
Василий Щепетнев
Опубликовано 03 июля 2012 года
Я как-то писал о людях в пикейных жилетах. В декабре десятого. И теперь задался вопросом: многое ль изменилось за полтора года?
Оглянулся и вижу: многое. За полтора года похолодало, лёд на пруду стал толще, правила туманнее, а соломки, чтобы подстелить, на полях нет. Растащили соломку проворные люди. Политика в России всегда была уделом избранных. Тех, кто поднялся выше серебристых облаков. С небес избранным открывается истина, они видят далеко, на много поколений вперёд. Нам, смертным, понять суть их решений столь же сложно, как первоклашке разобраться в биноме Ньютона. Пытайся не пытайся – одно.
Но мы всё-таки пытаемся. Не потому, что мечтаем повлиять на политику, куда нам. Просто надеемся угадать, что следует делать сегодня, чтобы дожить до дня завтрашнего. Ведь на погоду мы тоже влиять не способны, однако интересуемся. На дождик зонтик возьмём, на снег лыжи, а на град — примочку от синяков.
Впрочем, и мечтаем тоже – повлиять. Начитавшись подрывной литературы, впадаем в ажитацию и начинаем полагать, будто и от нас зависит то, кто возглавит сборную страны по футболу или поедет на конкурс Евровидения. В самом деле, разве не написано в третьей статье Конституции, что народ является единственным источником власти и осуществляет свою власть непосредственно? Можно и через органы государственной власти, но это отнюдь не обязательно.
Вот порой и мечтаешь – осуществить непосредственно. А как?
Нужно посоветоваться, определиться, размежеваться и объединиться. Один человек – молекула, несогласованные усилия ста миллионов одиночек сродни школьной демонстрации броуновского движения, когда частица туши бестолково кружится в капле воды.
Тут и проявляется разница между людьми обыкновенными и людьми избранными. Избранные люди устраивают свои дела так, что на поверхности пруда жизни тишь да гладь, венецианское зеркало, а опусти в воду палец – глядишь, всю руку потеряешь. Или целиком пропадёшь. А люди обыкновенные поднимут шум на весь мир, волны в полнеба, со дна всплывает ил, обломки кораблей, старые скелеты – а толку никакого. Разве из взбаламученной среды пара-тройка заводил переберётся в стан избранных, и то вряд ли.
Шумим, братец, шумим, говорил незабвенный Репетилов. Шумим, а толку никакого. И потому герои уже Салтыкова-Щедрина вместо того, чтобы шуметь, решают годить. Сидеть тихо, гулять только парами или поодиночке, посторонних материй не касаться, а если говорить, то лишь об водке и ветчине. И то без растекания, не спрашивая, кто растил свинью, из которой получилась ветчина, да почему он со свиньёй расстался. Похвально угождать начальству, а в его отсутствие — квартальному надзирателю.
Впрочем, ни у литературных героев, ни у реальных людей в девятнадцатом веке не было конституции. И потому заполучить её, конституцию, казалось делом важнейшим и даже окончательным. Будет конституция — и всё уладится самым понятным образом.
Но и после обретения конституции счастье не пришло. После короткого периода митингов и мандатов пруд вновь стал гладким, более того – покрылся льдом.
Вместо размышлений и разглагольствования о политике пришло время политического программирования. Вбивались чёткие определения, заучивались целые блоки, и при малейшем сигнале срабатывал условный рефлекс: выдать на-гора последнюю передовицу «Правды». Помните, в «Двенадцати стульях» открывается трамвайное движение, люди, причастные к этому, пытаются сказать что-нибудь своё, незатасканное, но всё сбиваются на лекцию о международном положении. Рефлекс.
Со временем лёд становился толще и крепче, без ледокола не взломаешь, но ледоколы в наш пруд не спешат. Политика как предмет обсуждения для передового советского человека исчезла совершенно. Партия сказала – комсомол ответил «Есть». Этого лозунга не только не стыдились – им гордились. Чего болтать, нужно выполнять приказ. И только люди прошлого, пикейные жилеты, наперекор времени продолжали рассуждать о Лиге Наций, Бриане и Деладье.
Всё было в рамках регламента. На демонстрации ходили стройными колоннами – школьники, студенты, служащие, рабочие и колхозники, всяк со своим коллективом под предводительством директора, бригадира или парторга. На общих и партийных собраниях, если спускали из райкома задание, по установленному шаблону клеймили американскую военщину и требовали освободить Анжелу Дэвис, а если задание не спускали, то не клеймили и не требовали. Собственно, суть была не в том, чтобы Анжела Дэвис непременно оказалась на свободе. Главное – показать, что народ послушен рулевому. Опять же лозунга «Партия – наш рулевой» нисколько не стыдились, напротив, развешивали его на видных местах в художественном исполнении.
И в девятнадцатом, и в двадцатом, и теперь уже в двадцать первом веке основным препятствием для осмысленного, самостоятельного и добровольного участия в политике было сомнение: а вправе ли я? Вправе ли спрашивать с власти отчёт и гнать власть в случае, если отчёт неудовлетворителен? Или наша обязанность относиться к власти как к барину, которого за каждое благодеяние нужно непременно благодарить, кланяясь в ножки и пуская слёзы умиления?
Политика – удел свободных людей, но свободны ли мы? Вот в чём вопрос. Думаю, что совершенно свободных людей, свободных от рождения, мало. Процентов пять. Но и совершенных рабов вряд ли больше. Остальные располагаются в диапазоне от «почти свободный» до «почти раб», и, помимо причин внутренних, прежде всего мироощущения, место на линейке определяется и причинами внешними, давлением среды. Ведь быть рабом у доброго, справедливого хозяина соблазнительно.
Разве плохая штука – положение, когда хозяин отвечает за всё, а холоп отвечает на заботу бурными, продолжительными аплодисментами, переходящими в овацию? А что посекут иногда, так отчего ж не посечь, если за дело? У нас зря не секут! Свободный человек смотрит на власть трезво, раб же восторженно, со слезами в голосе хвалит хозяина нового, а на старого испражняется, если на то будет прямой приказ или хотя бы благосклонный намёк.
Что, собственно, мы помним о митингах семнадцатого года? Записи и воспоминания очевидцев и участников не то чтобы скудны, скорее, они тенденциозны. Запоминалось то, что казалось главным: крупные люди, звонкие лозунги. Сегодня иное. Сегодня митингуют в сети, и мнения можно сохранить – и, предполагаю, сохраняют. Потомки, возможно, будут удивляться причинам, вызывавшим бурные свары.
Вот прежде дебатировали по более важным вопросам, одно дело Дрейфуса чего стоит. Измена, расследование, суд, заключение, письмо Золя, преследования сторонников капитана Дрейфуса, самоубийство Анри, отставка Кавеньяка и так далее и тому подобное. Ладно, Франция, но ведь и в России кипели страсти, и какие страсти. Чехов из-за Дрейфуса с Сувориным разошёлся, а ведь как дружили, как дружили...
А сейчас… Нет, я не завсегдатай политических форумов, напротив, более всего я стараюсь годить. Севрюжатина с хреном есть мой идеал, но согласен и на ветчину с тем же хреном. Однако уберечься от политики трудно, даже невозможно. Начнёшь смотреть комментарии к самой, казалось бы, безобидной заметке о качестве российского хрена – и погружаешься в бездну. Оказывается, и помидоры, и огурцы, и тот же хрен теперь оттуда, из Вьетнама. Сразу вспоминаются страшные дефолианты, коими американская военщина травила вьетнамские поля, леса и реки. Теперь посредством выращенных на тех полях хрена и огурцов нас травят, вот и политика.
