«Мир не делится на два». Мемуары банкиров - Рокфеллер Дэвид
Наконец я заставил себя подняться и присоединиться к остальным. Мы все были здесь, около ста восьмидесяти спасенных с трех торпедированных кораблей. Наш корабль единственный понес потери, пятнадцать человек не отозвались при перекличке…
Остаток пути прошел относительно спокойно, мешали лишь некоторые неудобства: строго ограниченное количество воды — только для питья и приготовления пищи, совсем немного воды для того, чтобы умыться; очень мало места — спать вытянувшись мы не могли; скудное питание; бортовая и килевая качка — это было самым неприятным! Через два дня мы вошли в шотландский порт Гурок, покачиваясь, как бывалые моряки! Больше мы ничего не боялись, худшее осталось позади, к тому же корвет идет на большой скорости, он слишком мелкая мишень, и отныне мы снова оказывались под опекой самолетов, на этот раз британских…
Успокоившись, каждый мог вновь вести себя, сообразуясь со своими социальными устоями. Уже сегодня, размышляя о том, что же более всего меня тогда поразило, я могу ответить: это склонность в момент опасности замыкаться в себе, сосредоточившись на своих тревогах и своем животном страхе.
После всех этих драматичных моментов мы жили вместе на спасшем нас корвете, и, хотя порой нам было одиноко, мы могли подбодрить друг друга, проводить вместе время, помогать друг другу… Некоторые, все еще не оправившись от шока, больше молчали.
Я сошел на берег в своей униформе, перемазанной мазутом, и имел вид настоящего потерпевшего кораблекрушение, с открытым воротом, так как галстук я потерял, я также потерял мой вещмешок и пижаму, но сохранил лежавшие в нагрудном кармане документы и две-три дорогие мне фотографии. Я хранил их долгие годы, пожелтевшие от времени, морской воды и мазута, в углу моего бюро на улице Лаффит до того дня, когда глупый грабитель утащил их вместе с моим билетом офицера «Свободной Франции».
Огромная ссадина, по-видимому, из-за мазута начавшая нарывать, украсила мою ногу длинным зеленоватым волдырем. Перед тем как отправиться в отель, который нам указали, я имел время купить зубную щетку, бритву, щеточку для ногтей и мыло — все это мне отпустили без талонов. Я принял восхитительную теплую ванну и при помощи щеточки для ногтей, смазанной мылом, вскрыл мой волдырь и почистил рану; было больно, но я терпел. На следующий день все уже было в порядке, и я спокойно выехал в Лондон…
В тот же вечер в ресторане, куда я повел ужинать моего друга Жака Бенгена, мне было забавно наблюдать, как посетители, войдя в зал, демонстративно обходили мой стол, морщась от отвращения, зажав нос… Моя военная форма хранила запах моих приключений.
От этого кораблекрушения, пережитого за тысячу миль от побережья Ирландии, у меня осталось несколько воспоминаний, одни — ценные — я сохраняю в памяти как уроки, многому меня научившие, другие — жестокие — всплывают как кошмары.
«О волны, сколько мрачных историй вы знаете…» — сетовал Виктор Гюго. Среди прочитанных мной многочисленных рассказов о кораблекрушениях «Жестокое море» Никола Монсара наиболее живо мне напомнило мой собственный опыт, в нем особенно правдиво и точно описывается то, что я пережил. Даже если там и есть жуткие сцены, которые мне не довелось видеть, например, когда матросы, сбившись в кружок, плавают в воде, ухватив друг друга за пояса безопасности, уже мертвые, все еще ожидая помощи…
Вся эта «морская» история закончилась только за… бокалом вина. Мой кузен Джимми извлек для меня из своего погребка бутылку лафита, достойного моего приключения. Он меня попросил угадать год.
Мне показалось, что я распознал один из моих любимых урожайных годов; в доме моего отца я часто имел возможность оценить его.
— 1895! — уверенно заявил я. Кузен удивленно взглянул на меня:
— Ты попал в точку! Это хороший знак. Война будет продолжаться под добрым знамением…
В Лондоне
В Лондоне я поселился в отеле «Дорчестер».
Уже в первую ночь меня внезапно разбудил сигнал тревоги. Я не знал, что следует делать в этом случае, и позвонил телефонистке. Она, очень удивленная, ответила коротко: «Делайте, что хотите!». Я погасил свет и снова лег в постель, затем подошел к окну, открыл его — преследуемый всеми прожекторами Лондона, одинокий самолет пытался ускользнуть…
Здесь шла самая настоящая война. На каждом шагу в городе были видны ее признаки. Повсюду военные, улицы с пустующими домами, похожие на беззубые рты, мешки с песком, громоздящиеся в особо опасных местах. И в то же время складывалось странное впечатление, что город живет своей обычной жизнью — нигде нет развалин, люди спокойно идут по улицам, заходят в бары и рестораны (продовольственных талонов тогда еще не существовало, были только талоны на одежду).
По ночам часовые в касках делали обход; при каждом таком рейде они поднимались на крыши, чтобы тотчас же принять меры против зажигательных бомб.
Теперь я снова был военным; я явился с моим командировочным удостоверением (перемазанным мазутом, перенесшим кораблекрушение), и меня поставили на учет. Мне выдали полагающуюся экипировку со всеми отличительными знаками драгунского полка, серебряными галунами на черном фоне, черной пилоткой с белым кантом. Я получил направление в тренировочный лагерь в Кемберли, что в часе езды на поезде от Лондона.
Когда я записывался добровольцем в Соединенных Штатах, я задумывался над тем, какого рода деятельностью я буду заниматься; у меня сложилось впечатление, что администрацию голлистов несколько смущало мое появление. Вишистская пропаганда неустанно повторяла, что голлисты — это не что иное, как «сборище евреев», разбавленное несколькими французами-предателями, и, даже не принимая всерьез эти заявления, я, тем не менее, довольно ясно представлял себе, что еврей, да еще с такой фамилией как моя, будет если не выпровожен вообще, то немедленно отправлен в действующую армию. С другой стороны, у меня был очень малый опыт участия в военных действиях! Так что я не ожидал никакого продвижения по службе и уже приготовился к естественному ходу событий на избранном мной пути.
Те, кто, подобно мне, прибыли с американского континента, где война воспринималась лишь как какой-то далекий конфликт, внезапно испытали радость от сознания, что они участвуют в борьбе, в которую оказался вовлечен весь мир. И чем долее я находился на «моем» континенте, тем более крепло во мне ощущение, будто я вновь обрел мою родину. Американцы участвовали в войне, в то время как англичане ею жили. Их страна страдала от чудовищных разрушений и была постоянной мишенью для немцев. Англичане достойно держались в мрачные дни 1940–1941 годов под нескончаемыми бомбардировками вражеской авиации. Они теперь были на передней линии в сражениях на Дальнем Востоке, в Северной Африке и в Европе. И вот я сейчас нахожусь здесь, где все это происходит.
Я быстро понял, что в лагерь в Кемберли направляли тех, с которыми не знали, что, собственно, делать. Молодых добровольцев и офицеров запаса должны были задействовать в уже сформированных французских частях. Но мне никто не предложил присоединиться к этим частям, и, будучи дисциплинированным, я добросовестно выполнял свои обязанности. Поскольку я был единственным офицером, имевшим некоторый опыт участия в боях, меня назначили военным инструктором, а вскоре — заместителем начальника лагеря. Мне помогали «профессионал» — старый командир, участник боев 14-18-го годов, любитель спиртного, но довольно симпатичный, и два бравых парня, которые целыми днями занимались ремонтом танков или бронемашин, уцелевших в Нарвике, и которые, казалось, опоздали на войну. Один из них, всегда перемазанный машинным маслом, вставляя в гусеницу танка резиновый «палец» взамен потерянного в траншеях, возбужденно разглагольствовал о том дне, когда его машины, наконец, двинутся на немцев.
Несколько приятных прогулок по лесу, редкие встречи с малознакомыми французскими офицерами… Мне вспоминается Бурже-Монури, с которым я обсуждал какую-то шахматную партию… Такая жизнь мне быстро надоела, и я стал искать более полезные занятия.
