Эдмунд Фелпс - Массовое процветание. Как низовые инновации стали источником рабочих мест, новых возможностей и изменений
Можно было бы подумать, что переход к трипартизму и, в целом, к идее, что невозможно сделать что-то важное без «социальных партнеров», был предвестником возрождения корпоративизма в Германии или Италии, а может быть и в большей части или даже во всей континентальной Европе. Что в таком случае позволяют увидеть статистические показатели корпоративизма, предложенные выше? Есть данные, демонстрирующие рост государственного сектора в нескольких странах в послевоенные десятилетия. Есть также данные переписи населения по Германии межвоенного периода. В 1933 году в государственном секторе Германии было занято 9 % всех работников, а к 1938 году это число выросло до 12 %, что было связано с увеличением численности вооруженных сил. В 1960 году этот показатель составлял 8 %. Но к 1980–1981 годам он вырос почти до 15 % (OECD 1983, table 2.13). Примечательно, что государственный сектор вырос даже больше, чем в мирные годы корпоративистской экономики 1930-х годов. Еще один впечатляющий показатель корпоративизма — рост суммы государственных расходов (как на потребительские товары и услуги, так и на капитальные товары — заводы, оборудование и т. д.) в тот же период времени: этот показатель вырос с 32 % ВВП до 49 % ВВП (OECD 1983, table 6.5). Занятость в итальянском государственном секторе выросла с 9 % до немецкого уровня в 15 %; а доля государственных расходов — с 30 % до 51 % ВВП[131]. Немецкие показатели были почти пиковыми. В 2006 году, до начала серьезного спада, занятость в государственном секторе Германии составляла 12 %, а доля государственных расходов — 45,5 % ВВП. В Италии размер государственного сектора по обеим показателям достиг нового пикового значения в начале 1990-х годов. Однако к 2006 году занятость в государственном секторе снова составляла около 15 %, а государственные расходы вернулись к отметке в 49 %. В целом в западном мире эти показатели демонстрируют беспрецедентный уровень участия государства в экономической жизни и подтверждают гипотезу, согласно которой корпоративизм в континентальной Европе не только не ушел, но и, наоборот, усилился, упрочив свое влияние. Интересно, однако, стали ли эти страны более корпоративистскими по сравнению с другими.
Французский корпоративизм в некоторых отношениях восходит еще ко временам Жан-Батиста Кольбера, министра финансов Людовика XIV. Однако в наше время, если использовать описанные нами показатели корпоративизма, Франция не слишком отличается от Италии (и некоторых других европейских стран). Государственный сектор Франции также вырос — начал он с впечатляющей отметки в 13 %, потом достиг в 1981 году 16 %, а в 2006 году — целых 22 %. Сумма государственных расходов во Франции и вначале была на достаточно высоком уровне (49 % в 1980 году, как и в Италии), а в 2006 году достигла 52,5 %.
Как соотносятся друг с другом три эти страны по другому показателю корпоративизма — бюрократическим «рогаткам»? В этом Франция вместе с Италией обогнали все остальные страны, судя по опросу 1999 года. В Германии бюрократических препон меньше, но все же заметно больше, чем в Британии или в США[132].
Трудовые отношения во Франции и Италии по-прежнему представляются внешним наблюдателям достаточно конфликтными, хотя профсоюзы жалуются на то, что у них нет той власти, которую им приписывает публика. В 2008–2009 годы во Франции было вскрыто много случаев незаконного притеснения хозяевами предприятий сотрудников, которые протестовали против сокращения штатов, во Франции и в меньшей степени в Италии (вспомним о впечатляющих «манифестациях») прошли всеобщие стачки, способные иногда даже парализовать всю экономику. Конечно, если судить по публичной риторике, ни одна другая страна в Европе не была более враждебной к «рыночному обществу» и более отчужденной от деловой жизни, чем Франция.
Если бросить взгляд на послевоенную историю этих трех стран, наиболее важным для развития корпоративизма процессом, видимо, следует считать подъем профсоюзов, которые по политической силе почти сравнялись с деловыми кругами. Сила профсоюзов не заменяет собой власть компании или «корпорации». (На товарных рынках она на самом деле повысила общий уровень монополизации.) Закрепилось представление о том, что рабочие и инвесторы могут самыми разными путями воздействовать на движение и направление развития экономики — как правило, с целью защиты своих интересов, — благодаря мобилизации профсоюзов, компаний и деловых федераций, способных оказывать влияние через нерыночные каналы. Результатом стало значительное увеличение государственного сектора и разрастание густого леса нормативов и правил. Вопрос теперь в том, в какой мере и каким образом эта новая система вместе с соответствующей культурой, снижая способность к изменениям и инновациям, задушили возможность более значительных вознаграждений, связанных с деловой жизнью, променяв их на стабильность и статус-кво.
В Британии ситуация с корпоративизмом была сравнима с французской вплоть до поворотного пункта в начале 1980-х годов. Доля рабочих мест, относящихся к государственному сектору, в 1960 году достигала 15 %, что уже составляло наибольшее значение в Европе, а к 1981 году она выросла до необычайно высокого уровня — 23 %. В 1960 году сумма государственных расходов в Британии была на итальянском или немецком уровне, а затем достигла 47 %, то есть лишь немного отставала от двух этих стран. К 2006 году она упала до 45 %, что ниже соответствующих показателей для Италии (48 %) и Германии (47 %). Произошедшее в 1980-х годах стало более понятным в недавние годы. Споры об экономике, которые на целое десятилетие раскололи всю Британию, не были спорами о ее «социализме». Ни в одной другой развитой стране доля промышленного продукта, производимого государственными предприятиями, не была столь мала — и она едва ли существенно выросла с 1,3 % в первые послевоенные годы по настоящий день. Предметом споров был корпоративизм, и начались они в 1979 году, когда премьер-министром стала Маргарет Тэтчер.
Сегодня мало кто помнит, каким шоком как для работодателей, так и для профсоюзов стало избрание Тэтчер в 1979 году. Сделанная ею живительная инъекция идеологии свободного рынка и дерегулирования [привела к] наиболее сумбурному периоду за всю послевоенную историю Британии <…> Конфедерация британской промышленности была отодвинута правительством Тэтчер на второй план, и многие ее члены в ужасе смотрели на то, как высокие процентные ставки и сильный фунт усугубили рецессию начала 1980-х годов и приперли многие фирмы к стенке. Однако когда экономические лекарства и жесткое профсоюзное законодательство заработали, настроения смягчились. Сэр Джеймс Клеминсон, сумевший найти общий язык с Тэтчер, потратил немало сил на то, чтобы покончить с репутацией Конфедерации британской промышленности как группы «плачущих мамочек», стремящихся получить помощь от правительства. «Бизнес сегодня признает, что четыре пятых того, что он желает сделать, он способен сделать самостоятельно, а от правительства можно ожидать только того, что оно расчистит путь», — сказал он в 1985 году. В значительной степени эта установка сохраняется и поныне[133].
