Михаил Делягин - Россия перед лицом истории: конец эпохи национального предательства?
Уникальность России — и ее главный в настоящее время исторический шанс — заключается (разумеется, среди прочего) в русской культуре (понимаемой в широком смысле этого слова, как образ действия и мировосприятие), созидающей нашу цивилизацию.
Эта культура является в настоящее время единственной культурой мира, которая одновременно и отрицает либеральный идеал вседозволенности (с основой на справедливость, то есть на мораль), создавая возможность сохранять человеческий облик даже в тяжелейших условиях, и имеет серьезнейший опыт развития технологий. При этом исторически технологии развивались носителями этой культуры преимущественно не на частной, а на государственной основе (задолго до Советской власти, еще на казенных оружейных мануфактурах), — что в условиях депрессии представляется единственно возможной формой устойчивого развития общества.
Особенности русской культуры могут позволить нашему обществу выковаться под ударами глобальной депрессии и внутренней Смуты в новое общественное устройство — своего рода «технологический социализм», объединяющий требуемые современному человечеству больше всего технологический прогресс и гуманизацию на основе отказа от эксплуатации человека человеком как основы человеческого общества.
Разумеется, и эксплуатация, и рынок останутся, как сохранялись они и при обычном социализме (не стоит забывать, что даже в 1938 году малый бизнес, выражаясь современным языком, давал 12 % промышленного производства СССР), — но основой экономической жизни общества будут отношения индивида с обществом в лице государства, а не отношения индивидов между собой.
Этот наиболее экономичный способ организации как нельзя лучше соответствует вынужденно спартанским условиям глобальной депрессии и будет в разных формах и в разной степени вынужденно принят большинством макрорегионов, — но лишь для нашей культуры он окажется одновременно органичным и позволяющим продолжать технологический прогресс.
Данная перспектива, кстати, создает объективную потребность тщательного изучения управленческих и социальных технологий и механизмов сталинского Советского Союза, сумевшего весьма эффективно стимулировать технологический прогресс далеко вне зоны применения насильственного принуждения.
* * *Итак, наши перспективы неутешительны, — но человеческой природе свойственно переживать и бояться.
Мы принадлежим к поколению, которому выпало переживать и бояться не фантомов и эгоистических мелочей вроде воспетого ранним Маяковским гвоздя в сапоге, а действительно колоссальных катаклизмов, которые изменят облик не только наших стран и народов, но и всего человечества.
В определенной степени это историческая удача и, как бы дорого нам ни пришлось платить за нее, будем помнить: если бы предстоящих нам кошмаров не случилось, мы все равно страдали бы и переживали, — вот только по несравнимо менее значимым причинам.
Нам придется прожить свою жизнь всерьез: постараемся же сделать это надолго.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЭФФЕКТИВНОСТИ
Слово «эффективность» истрепали до последней степени — хуже, чем «партию». Дошло до того, что словосочетание «эффективный менеджер» стало ругательством, синонимом наглого и разрушительного пора-либерала и имеет к своему первоначальному буквальному значению не большее отношение, чем какие-нибудь «трудолюбивые соотечественники» (политкорректное обозначение нелегальных и не способных к интеграции мигрантов).
Ведь эффективность — одно из фундаментальных понятий экономики, которая как наука изучает именно эффективность использования ограниченных ресурсов, — то есть то, как использовать их наи-пучшим образом.
Как и у других наук, у экономики есть свои особенности.
Прежде всего, плохого экономиста можно почти безошибочно выделить из их общей массы: в силу самого характера науки, диктующей определенный склад мыслей, хороший экономист в принципе не может быть беден и точно знает, что экономика, при всей ее важности, не является главной в жизни — ни общества, ни отдельной личности.
Как и остальные гуманитарные науки, экономика не является наукой в строгом смысле слова. Ведь этот смысл категорически требует повторяемости результатов эксперимента, проводимого в одних и тех же существенных условиях, — а в экономике добиться этих «одних и тех же существенных условий» практически невозможно даже для нескольких отдельно взятых предприятий, не говоря уже о нескольких странах.
Таким образом, с точки зрения точных, естественных наук экономика значительно ближе к искусству (или, под горячую руку, к шарлатанству), чем к благородной деятельности по познанию окружающего нас мира.
И в этом подходе действительно есть здравое зерно.
Что уж говорить, когда даже фундаментальное понятие экономики — эффективность — не является универсальным, а полностью зависит от изучаемого явления! Она всецело зависит от избранного критерия, который, в свою очередь, определяется простой точкой зрения.
Принципиальная граница проходит между частными и общими интересами: очень часто эффективное для одних требует беспощадного разрушения эффективности с точки зрения других.
Так, грабеж на большой дороге (или приватизация, или финансовые спекуляции, или либеральные реформы, или наркоторговля) может быть (и обычно является) восхитительно эффективным с частной точки зрения осуществляющих их групп, — однако с точки зрения общества в целом они не только не эффективны, но даже разрушительны.
С другой стороны, строительство инфраструктуры или поддержание социально значимых производств обычно неэффективно с точки зрения непосредственно эксплуатирующих их фирм, — в отличие от общества в целом.
Классическим примером является Транссиб, даже первая очередь которого окупилась с точки зрения железнодорожников (исходя из сравнения оплаты перевозок с расходами на строительство) лишь через полвека, — как раз к началу коллективизации. Понятно, что с точки зрения общества кумулятивный эффект от качественного роста деловой активности в результате его функционирования окупил затраты несравнимо раньше, — не говоря о том, что без него удержать в составе России Дальний Восток, а также, вероятно, Забайкалье и Восточную Сибирь было бы весьма затруднительно.
Другим примером эффективного с точки зрения общества, но категорически неэффективного с точки рения фирмы является Подмосковный буроугольный бассейн. Вскоре после его закрытия при Хрущеве в свя-ш с очевидной нерентабельностью ущерб, наносимый возникшей из-за массового безделья населения преступности, существенно превысил экономию, — и эксплуатацию истощенных месторождений пришлось возобновить на время создания альтернативных рентабельных производств.
Таким образом, эффективность принципиальным образом зависит от точки и масштаба зрения.
С момента формирования после Вестфальского мира современных государств эффективность общества, как правило, решительно доминировала над эффективностью фирмы, — просто потому, что общество в лице государства было гарантированно мощнее почти любой, сколь угодно крупной и эффективной, корпорации, легально действующей на его территории.
Формирование глобального бизнеса как политической силы, начавшееся на основе американских корпораций в ходе Второй мировой войны, начало принципиально менять баланс сил: совокупность корпораций начала становиться заведомо сильнее слабых государств и, по крайней мере, равноценной сильным.
Победа глобального бизнеса над традиционным государственно-монополистическим капитализмом, ознаменованная свержением представителя последнего Никсона, открыла дорогу «либеральной революции» Тэтчер и Рейгана: став инструментом в руках глобального бизнеса, государства просто вынуждены были не просто принять идеологию более сильного субъекта глобальной конкуренции, но и провозгласить ее в качестве единственно возможной.
Это облегчалось и естественной в условиях структурного кризиса конца 70 — начала 80-х экономией средств, и общим противостоянием западных государств и глобального бизнеса с принципиально несовместимой с ними советской цивилизацией.
Она прекрасно сочеталась с традиционным государственно-монополистическим капитализмом (отсюда, кстати, и вся доктрина «мирного сосуществования»!), потому что, как и он, исходила из приоритета общественных интересов над частными. (Просто этот принцип проводился с разной степенью последовательности и с разным пониманием сути общественных интересов.)
В то же время советская цивилизация (как и традиционный государственно-монополистический капитализм) оказалась принципиальным, несовместимым антагонистом глобальному бизнесу — именно потому, что последний исходил из приоритета частных интересов, из понимания эффективности как эффективности исключительно фирмы. Понимание эффективности с точки зрения общества мешает глобальному бизнесу получать сверхприбыли и потому рассматривается им (и его многочисленной обслугой) как абсолютно неприемлемая ересь, подлежащая полному уничтожению.
